Оно

Его узнают на улицах. Сначала непривычно, но очень скоро Валько начинает получать от этого удовольствие. То есть он с некоторым запозданием следует совету Сотина — извлекать выгоду из своего положения.

Он становится светским персонажем и узнает, что это весьма доходное дело. Это даже доходней, чем быть модным певцом, актером, телеведущим. Там все-таки надо вложиться, там надо работать, чтобы заслужить известность, Валько не надо ничего, кроме одного: быть самим собой.

Его зовут на корпоративные вечеринки и дни рождения богатых людей, поскольку он входит теперь в джентльменский набор персон, без которых не может обойтись ни одно приличное мероприятие. Таблоиды привычно перечисляют: на пятидесятилетии продюсера О. были певец П., балерина Р., политик С, шоумен Т. и, конечно же, Милаш («Милаш» — это теперь псевдоним Валько).

Его приглашают на телепередачи, у него берут интервью, просят высказаться по самым разным вопросам.

Любимое изречение Милаша: «Все сложнее». Он политкорректен, амбивалентен, толерантен. С одной стороны, говорит он, мы наблюдаем кризис гуманитарных наук, с другой, эти науки никогда еще не имели таких возможностей. С одной стороны, говорит он, проституция — это опасность СПИДа, это злоупотребления милиции, это язва города, с другой — это рабочие места, пусть нелегальные, для девушек из провинции. С одной стороны, говорит он, и в нашем прошлом было много хорошего, с другой, и в нашем настоящем немало неплохого. Время от времени он совершает эксцентрические поступки: то снимется в порнофильме, то подарит детскому дому три персидских настоящих ковра.

Дом его в Подмосковье стоит три миллиона, он увлекается коллекционированием машин 60-х—70-х годов — «бентли», «бьюики» и прочее с длиной кузова не менее 6 м.

Он завсегдатай VIP-клубов, VIP-фестивалей, VIP-курортов.

По слухам, его представили к ордену «За заслуги перед Отечеством» II степени, и велика вероятность, что он получит эту высокую и заслуженную награду.

50.

Все варианты казались возможными, ни один не представлялся оптимальным.

Поэтому я отложил жизнеописание Валько на неопределенный срок.

За этот срок многое изменилось. Я переехал в Москву, занялся тем, чем не занимался раньше, продолжая одновременно делать то, что делал всю жизнь.

В Москве оказались, кстати, и Гера, и Салыкин, мы изредка перезванивались, еще реже встречались, я спрашивал у них о Валько, они ничего не знали.

Однажды я был приглашен в в театр-студию уже упоминавшегося в этом повествовании О. П. Табакова. Там мои земляки периодически устраивают встречи, организует которые директор саратовского дома-музея художника П. В. Кузнецова Игорь Сорокин. Зовут самого Олега Павловича, зовут известных уроженцев Саратова и тех, кто с ним чем-то связан: Олега Янковского, Александра Михайлова, Бари Алибасова... Певицу Валерию, которая родом из города Аткарска Саратовской области, насколько мне известно, тоже звали, но не нашла времени. Устраивают выставки, перформансы, показы мод, чтение стихов и т. п. Задушевно, мило, приятно: особенно видеть знакомые лица.

И вот этой осенью я увидел там Валько. Он бродил по залу, осматривал картины, держа в руках стакан с апельсиновым соком. Если бы я не думал о нем, не узнал бы. Не то чтобы разительно изменился, но все, что делает человека единственным и похожим только на самого себя, в нем как-то стерлось и стушевалось. Его словесный портрет невозможно было бы составить. «Ну... губы такие... обычные... Глаза... не большие и не маленькие... вроде бы карие... но, может, и серые... Подбородок не заостренный, не круглый, не тяжелый, а... ну, нормальный подбородок».

Я решил не подходить к нему при всех, выследить — тем более, что он сам явно не собирался ни с кем общаться, ни с кем не заговаривал, будто пришел лишь для того, чтобы посмотреть картины, хотя, похоже, и они не особенно его интересовали: как только в его стакане кончился сок, он отошел, поставил стакан на стол и начал пробираться к выходу с видом исполненного долга. Хотя нет, и этого выражения на его лице не было, скорее — вид случайного человека, который, пережидая дождь, открыл первую попавшуюся дверь первого попавшегося магазина, побродил, поглазел, дождь кончился — он вышел.

Я догнал его на улице.

— Валентин?

Он обернулся.

— Да. Вы меня знаете?

— Нет. То есть знаю...

— Ясно. Слышали что-то?

— Да. От Сотина, в частности.

— Жаль, хороший был парень.

— Да.

— А вас я видел, вы недавно по телевизору выступали.

— Было дело.

— До свидания, мне — на метро.

— Я тоже на метро.

...

— Осень какая в этом году.

(Это он сказал).

— Да, мягкая. В народе говорили: сиротская.

— Сиротская? Неприятно звучит. Хотя понятно, почему.

— А вы, значит, тоже в Москве застряли?

— Почему застрял. Живу.

— Интересная работа?

— Ничего особенного. Служу в одной фирме. На житье хватает, а больше мне не нужно.

— Может, зайдем куда-нибудь, выпьем кофе?

— В центре все дорого. И не лучшего качества.

— Тогда, может, ко мне?

Он посмотрел на меня проницательно и сказал с твердой деликатностью человека, умеющего защищать свое одиночество.