Онтология лжи

Во всяком случае, принципиально важны для понимания онтогенеза сознания специфически детские опыты обращения с ложью – прежде всего первая явная ложь. Понимание того, что можно солгать – всегда открытие, которое сопровождается детски наивной верой в невидимость лжи, настойчивыми попытками отпора «принудительной визуализации» и, наконец, воистину гамлетовским вопросом: «Откуда взрослые узнают, что я вру?» Ребенок и не догадывается, что, для того чтобы укрывать ложь в невидимости, т. е. там, где ей и положено быть, требуется вся мощь интеллекта и что обучение этому искусству есть не что иное, как траектория становления сознания. Очень интересна в этом отношении книга «Разделённое Я» (The Divided Self) американского психиатра Р. Лэйнга, который, докапываясь до сущности шизофрении, пересматривает традиционную нозологическую характеристику dementia praecox – «лживость», переформулируя её как «неумение справиться с ложью».[24]

Это прежде всего взаимоотрицание состояний Я, которые в норме не разрушают друг друга, а просто сменяются, то пребывая в невидимости, то визуализируясь (ср. у Р. Музиля: «Нормальный человек отличается от безумца тем, что страдает всеми маниями сразу»), а в психической аномалии перестают вдруг чередоваться, становятся неуправляемыми. Всякая попытка шизофреника солгать оказывается несостоятельной, все его роли или версии неуклюжи и примитивны. Мало ли кто считает себя Наполеоном, Мессией или неотразимым красавцем – всё это не такая уж аномалия! Правда, человек без видимых психических отклонений, решивший – с кого «сделать жизнь», не станет подавать виду, что подгоняет себя под избранный идеал, а будет заниматься трудной работой сознания, т. е. соблюдать его видеологическую раскладку. Без этого коммуникация «субъект – субъект» невозможна (а значит, невозможен и сам субъект).

Тем, что в юридических актах несовершеннолетние и умалишенные приравнены друг другу, выражается лишь простой факт равного несоответствия их сознания требованиям техники безопасности при обращении с ложью.

Все ещё остаются неисследованными онтогенетические этапы освоения квазипространства лжи, наслоения видимых и невидимых «поверхностей». Например, такт – один из высоких модусов лжи. Есть принципиальный стадиальный рубеж между ребенком, который ещё может заявить гостю: «Мама говорит, что вы так много едите, что на вас не напасёшься», и ребенком, который так уже не скажет. Преодоление этого рубежа в определённом смысле важнее, чем усвоение обратимости рефлексивных операций (способность, зафиксированная Пиаже), ибо оно относится не к инструментарию, не к технике, а к топике сознания и поэтому носит универсальный для всех культур характер. В период освоения высоких модусов лжи – такта, деликатности, вежливости, чуткости – изменяется родительская тактика. На смену первоначальной дидактической формуле «нельзя говорить ложь» приходит более продвинутая формула «нельзя говорить то, чего нельзя говорить». Традиционная педагогика, не используя видеологического метаязыка, с помощью набора эмпирических примеров так или иначе задает видеологическую раскладку: что следует иметь в невидимости, что нужно иметь в виду, а что – на виду (т. е. какой «делать вид»). Настоящая культурность предполагает владение всем спектром модусов лжи. Она несовместима с явной ложью – вообще все низкие модусы полностью экранированы. Поэтому, между прочим, «светский» человек узнается по способности владеть собой, по умению блокировать утечку лжи. Запас сверхнормативной невидимости позволит ему сгладить («не заметить») возникшую неловкость, не задать нескромный вопрос, который может спровоцировать ложь низкого модуса или «голую правду» (и то, и другое разрушительны для коммуникации). О. Уайльд справедливо считал, что «самое трудное искусство – быть естественным». Точно так же самое трудное искусство, или самая сложная техника, для «так устроенного сознания» – это техника воздержания от лжи, правдивость. Выше её в этическом измерении – только праведность, или искусство никогда не говорить (не продуцировать) ложь. Но, по существу, сверхвысокие модусы праведности могут быть реализованы лишь при условии подыгрывания или в особо маркированном социальном пространстве, где исключена «ложь во спасение», утешение и т. д. Например, это господствующая утопия для правосудия, и не случайно эпитет «праведный» чаще всего сочетается со словом «судия». Наконец, принципиальная неспособность солгать находится вообще за пределами нормальной психики или человеческого разума как нечто абсолютно трансцендентное.