Оп Олооп

И тогда, поняв, что другого выхода нет, он принял классическую позу, которую принимали его предки в тяжелые моменты жизни. Позу, в которой Сорен Олооп, знаменитый предок Олоопов, запечатлен на картине Остаде. Позу, которая укрепляет и защищает, закрывает все входы для незваных гостей и утверждает превосходство тишины. Он немного приподнялся на кушетке. Вонзил свой локоть в подлокотник. Обхватил ладонью выступ подбородка. Вытянул указательный палец вдоль носа до грозных глаз. Закрыл замком из трех пальцев бойницу рта. И придавил большим пальцем, как домкратом, челюсть, словно подчеркивая свою решимость.

Так он провел четверть часа.

Тот, кто научился усмирять страсти, порывы и желания, знает, что все они уступают решительному внутреннему голосу. Любой бунт по прошествии острой стадии неповиновения подчиняется приказу, после чего восстанавливается дисциплина. Оп Олооп был этому свидетелем. Строгость к самому себе не раз вызывала в нем ожесточенный протест энтелехий, идей и порывов, но стремление обрести прежние мир и покой, пусть и управляемые безжалостной рукой, вновь делало их покорными и загоняло обратно в казармы.

Он моргал, как человек, который только что чихнул. В зрачках Опа Олоопа словно отражались ранее неслыханные яростные крики. Бунтовало его глубинное «я», его инстинкты, за которыми следовали самые дерзкие leaders, meneurs у condottieri[6] в лице его совести, разума и воли.

Педикюрщик закончил свою работу. Поддерживая ладонями пятки, он смотрел на стопы, и в его взгляде читалось глубокое удовлетворение созданным произведением искусства. Подобный экстаз в такого рода профессии — это что-то из области мистики и психопатологии. Но он этого не знал. И, отрешившись от всего, смотрел на угнездившиеся у него в ладонях ноги, похожие на фрагмент фарфоровой статуи.

Издав невнятный крик, Оп Олооп подпрыгнул, забыв про позу своих предков. При виде этого поклонения деформированным ступням эскадрон его мыслей, занятый подавлением внутренних волнений, развернулся и рванул наружу:

«Безобразие! Бред! Уберите отсюда этого фетишиста!»

И обнаженным, с банным полотенцем в руке помчался в apodyterium.

На бегу он снова врезался в толстяка. Гигантский живот, сыгравший роль импровизированного бампера, завибрировал.

— Да смотрите же, куда вы идете, сеньор!

Толстяк остановился. И глухое ворчание, памятное по предыдущей встрече, внезапно превратилось в четкие слова:

— Видите ли, вы говорите мне это уже второй раз, при этом вовсе не я пытаюсь сбить вас с ног. Вы или сумасшедший, или на грани помешательства…

Оп Олооп окаменел. Его губы скривились в гримасе сквернословия. Перекошенные глаза блестели, он искал достойный ответ. И не нашел его. Резкая отповедь, которую предвещали его яростные движения, развалилась и свелась к тихому бормотанию:

— Сумасшедший?! Сумасшедший? Сумасшедший… «Сумасшедший». Сумасшедший! Сумасшедший. Сумасшедший! «Сумасшедший». Сумасшедший… Сумасшедший? Сумасшедший?!

Он произносил это слово всеми возможными способами. Спустился и поднялся по внутренней лестнице своего «я», пытаясь найти в нем какое-то неизвестное ему значение. И, внезапно, вновь поддавшись подавленной было ярости, проделал то же самое в полный голос, сначала негромко и горячо, потом в соответствии со всеми нормами языка, затем in crescendo до полного исступленного отчаяния:

— Сумасшедший?! Сумасшедший? Сумасшедший… «Сумасшедший». Сумасшедший! Сумасшедший. Сумасшедший! «Сумасшедший». Сумасшедший… Сумасшедший? Сумасшедший?!

Шум быстро утих. Увещевания банщиков сыграли роль целебного бальзама. Уговоры отвлекли его от навязчивой мысли, убедили, что сумасшествие к нему не относится. Чудесное решение! Но слово, превратившееся в концепцию, по инерции продолжало вертеться у него в голове.

Он попытался успокоиться. В его растерянные глаза вернулся осмысленный взгляд, чресла прикрыло полотенце. Заходя в раздевалку, он сказал:

— Спасибо, ребята. Не пугайтесь. Ничего страшного. Все уже прошло… Все этот отвратительный толстяк! Извините… У меня голова сейчас как карманное издание ада!

Omne individuum ineffabile![7] Старая схоластическая мудрость наконец нагнала Опа Олоопа. Образ методичного, упорядоченного, исполненного софросюне человека, которым он наедине с собой так гордился, противопоставляя неуравновешенности всех прочих, рассыпался, бросился в бездны слабоумия с самой вершины его незаурядной личности.

Пока он переодевался, его мозг по неизбывной привычке снова начал размышлять. Он квалифицировал утренние злоключения как временный сбой мыслительной деятельности. И, чувствуя себя в осаде извне, под действием сложившихся обстоятельств, и под угрозой изнутри со стороны неподдающихся пониманию сил, решил кокетливо притвориться, что ничего не произошло, обмануть метафизическое зеркало.