Оп Олооп

С физиологической точки зрения организм представляет собой федерацию химических и физических элементов, объединенных гуморальной солидарностью и солидарностью нервной системы. Отказ любой из них сказывается на жизнеспособности, так как приводит к разбалансировке организма, но не уничтожает личности. Она выживает. Или, что скорее, недосуществует. Когда материальное освобождается от отличительных признаков, оно сосредотачивается на извечно простых вещах. И если простейшие бессмертны в своей среде, то высшие животные, напротив, ищут способа совладать с бесконечной жизнью.

Франциска и Оп Олооп лежали вырванными из этого мира. Но эта оторванность, это нарушение солидарности нервной системы лишь погрузили их туда, где плоть безраздельно властвует per se, где она сама напрягается и встает на защиту от внешнего принуждения, и расслабляется, освобождаясь от ига разума, и разговаривает на своем языке, языке инстинктов.

Туман, укутавший хлопковой дымкой уголки парка и спальни, развеялся… Наступила изнурительная ночь. Чистая ночь в оправе эгоцентризма.

Слово суть аномалия, что извечно сопутствует человеку. Ясновидящие воспринимают его как деформацию разума, как опухоль у рта. Оно кишит концепциями и модуляциями, идеями и вздохами, чувствами и озарениями, притягивает и отталкивает. Шарлатаны, безостановочно изрыгающие из речевой клоаки слова, поистине тератологичны. Но сколь завидна непорочная интуиция лишенных разума! Их афазия гарантирует полноту и точность понимания. Его неизменность и постоянство, вне зависимости от того, что происходит вокруг. Их немота — это просто экран, на котором отображаются желания и страхи, диктуемые инстинктом. Бодлер знал об этом: «…mon coeur, que tout irrite, excepte le candeur de l’antique animal».[25] Они столь pacсудительны, так хорошо понимают друг друга, что почти никогда не ошибаются. Поэтому им неведом смех: недостойное извращение, предлог, придуманный людьми, чтобы утешить себя, забыв об атавизме интеллекта!

Для Франциски и Опа Олоопа эта ночь уже совершенна. Ночь аметиста и обсидиана. Чистейшая ночь потустороннего мира. Ночь темной прозрачности, сквозь которую молниями проблескивают голоса. Ночь близости, сокращающая расстояния до размеров одного-единственного сердца.

Франциска и Оп Олооп предчувствуют друг друга.

Воздух скользит нежно, не будоража листвы. Но они слышат шепот своих душ, далекий, похожий на ведический гимн, доносящийся через джунгли. Они слушают и впитывают друг друга. Они слушают и купаются в волнах друг друга. Они чувствуют друг друга: один пузырь жизни внутри другого пузыря жизни; один кокон сна внутри другого кокона сна. И вот они соединяются. Соединяются телестатически в благодати Пифагорова экстаза.

Внезапно небо скручивает параличом и начинаются подземные толчки. А они всё говорят и говорят под сурдину, модулирующую тишину герметичной симфонии.

— Фран-ци… Фран-ци-ска…

— Да… Я здесь…

— Это ты, Франци? Да! Это ты! Я узнаю блеск твоей диадемы и киноварный огонь твоих губ.

— Да, ту darling, это я. Но… Что это за шероховатый воздух, что за скалистый ландшафт, что шлифует и одновременно царапает твои слова?

— О!

— Прошу тебя! Не удивляйся. От этого мир вокруг взбаламучивается и взрывается мутным и липким паром.

— А небо — чистое. Небо метемпсихоза. И ощущение спящего колокола, предвестника радостного гомона, смеха и взлетающих голубей.

— Ты бредишь. Я вижу повсюду лишь чудовищ. Весь небосвод в трещинах. Ядовитый запах похоти. И омерзительная вздыбленная чешуя под ногами. Зачем ты привел меня в это причудливое гипертрофированное место, где флора поднялась со дна морского, а фауна вышла из микробов?

— Постой! Так ты не видишь рек из молока, меда и вина?

— Нет.

— Нет? И не чувствуешь благодати, что завораживает эфир?

— Нет.

— Значит, любовь моя, аура твоего духа нечиста. Как же тебе удалось обмануть Божественные сущности, что охраняют вход в потусторонний мир? Я очищу тебя.