Оп Олооп

Коварство и любопытство одолели мечту. Хитрая по своей природе, Кустаа решила выведать любовные секреты своего клиента. Его случай заинтриговал ее невероятностью совпадений. В остальном же чужие откровения успокаивали ее. Ничто так не утешает в собственном горе, как горе чужое. Если бы можно было соединить вместе всех жертв любви, солидарность разбитых сердец изменила бы этот мир. Женщина интуитивно понимала это. И злилась на флегматиков, скрывающих свои горести, и на эгоистов, превращающих любовь в спорт для бездельников.

— Я так понимаю, что вы, как и все, что приходят сюда, женаты…

— Нет.

— Хорошо. И не женитесь никогда. Брак — это просто налог на одиночество.

— …?!

— Нет. Не удивляйтесь. Я вижу это по тем словам, которыми нас превозносят. Нам, что спекулируют на контрабанде секса, хорошо известно, как любовь протестует против долга и обязательств. Любви нужна свобода, иначе ей нечем дышать. Ох! Почему вы снова покраснели?

— Дело в том, что я влюблен…

Кустаа замолчала. Статистик так благоговейно произнес эти слова, что она восприняла его декларацию верности за дар. Женщина всегда точно оценивает степень романтичности мужчины. Она чувствует пульс его низостей, слабость его устремлений и глубину его потенциала. Ощущая себя ничтожной перед его величием, она ждала, пока он заговорит.

— А ты… любила?

— Да.

— Так почему ты краснеешь?

— Потому что никогда не была любима!

Ее зрачки, окруженные темными мешками под глазами, расширились в ужасе. Легкая дрожь пробежала по ее коже. Раздался первый всхлип, и Оп Олооп прижал ее к груди.

— Бедная! Бедняжка!

За то время, что прошло с момента его побега из Хельсинки, он сумел приглушить свои инстинкты, приручить их. Математическая дисциплина, с одной стороны, и железные оковы для любых страстей, с другой, лишили его умения общаться с женщинами. Он никогда не отводил женщине достойного места в своей иерархии, поскольку ее раздирают противоречия, ею руководят инстинкты, и она не может, подобно мужчине, выбирать, каким порывам следовать, и отгородиться от мира стеной высокой морали. Поэтому его контакт с женщинами происходил по касательной, в той мере, в которой это было необходимо для поддержания мужественности. Оп Олооп шел к ним, не обременяя себя излишними сложностями. Реагировал на их приманки, но не принимал их запутанных капризов. Вкушал их непенф, но не пьянел от любви. Оставлял чаевые и, освободившись от соков и тоски, заносил в свою книжечку очередной номер, имя и впечатления. И все. Иногда, в исключительных случаях, случайно найдя в запретных местах интересную собеседницу со сложной судьбой, ненадолго задерживался. Без какой-либо логичной причины, пока он утешал Кустаа, ему вдруг вспомнился Пол Аллард, французский интеллектуал, которому во время войны, после X армии, было поручено создать военный бордель. Где он сейчас? И Хильдебранда, скороиспеченная, по словам ее товарок, итальянская графиня, которую прозвали верблюдицей, но не за горб, а за ту готовность, с которой она, подобно этим животным, подставляла спину, чтобы ее оседлали… И медовым голосом снова произнес:

— Бедняжка! Какое будущее тебя ждет!

Кустаа, все еще в слезах, разжала свои объятия. Посмотрела на Опа Олоопа, ласкавшего ее с прежней нежностью. И, не зная, как еще выразить свою благодарность, растянулась обнаженной на пурпурном покрывале ложа.

Контраст цветов подчеркивал ее красоту. Металлические отблески змеями извивались на ее лишенной поэзии, обессиленной и обескровленной плоти, придавая ей блеск и жизненную энергию.

Оп Олооп начал раздеваться.

Он не был пуританином. Пуритане — циники со смешным налетом цивилизованности. Он смотрел на жизнь с честностью, которой она одаривает здоровых людей. Для одних мораль — это разум, иными словами хитрость, для него — напряжение воли, иными словами жизненный ритм. Поэтому в сложившейся ситуации он отбросил все угрызения совести, дабы утолить свои естественные потребности.

Раздевшись наполовину, он, однако, содрогнулся от ощущения неправильности. Половой акт, да и любой акт по умолчанию претил ему отсутствием в нем красоты. Яростный, лишенный эстетики, слишком громогласный и увенчивающийся полным придыханий оргазмом, он вызывал в нем неизбежное отвращение. Опу Олоопу хотелось бы, чтобы природа наделила совокупление всеми достоинствами равновесия и экстаза. В свете всего этого, растянувшись сбоку от Кустаа и отметив диспропорцию их роста, он почувствовал превосходство любви платонической над пластиковой абсурдностью любви физической.

Но физический контакт пробудил другие силы… И Оп Олооп сказал с полуулыбкой:

— Единственное, что заставляет меня лицемерить, — это любовь.

Когда чувства уже сдавили грудь, в соседней комнате раздался резкий телефонный звонок. Мадам Блондель взяла трубку. Мариетти и Ван Саал спрашивали Опа Олоопа. Услышав свое имя, он прижался спиной к пурпурному покрывалу. Напряг слух. Его охватил необъяснимый ужас. Он ждал ответа как приговора.