Оп Олооп

— Да, ребята, я дам вам полезный совет. Юридического толка. Муссолини запретил чаевые в тысяча девятьсот двадцатом году. Первого октября тысяча девятьсот тридцатого года то же самое сделал испанский закон. Многие люди, начиная с Рудольфа фон Иеринга, посвятившего чаевым целое психологическое и критическое исследование от тысяча восемьсот восемьдесят второго года, и заканчивая Пьером Мазуаром с его работой «Usage et evolution du pourboire»,[8] написанной в Париже в тысяча девятьсот тридцать первом году, занимались этим вопросом. Я же вынужден следить за ним, как и за многими другими, по роду своей деятельности. Ведь я — статистик, составитель юридической картотеки для академий, семинарий и экспертов!.. Так вот, не позволяйте своему начальнику обманывать вас! Я знаю, что вы зарабатываете всего пятьдесят песо в месяц. Соответственно, ваше жалованье состоит из чаевых. И если завтра с вами что-то случится на работе, вам не следует довольствоваться жалкой компенсацией, рассчитанной на основе вашего официального жалованья, требуйте учитывать клиентское вознаграждение, которым спекулирует ваш наниматель. Это точка зрения, которой придерживаются Саше и вся французская юриспруденция. Не спите! Объединяйтесь! Прожить на пятьдесят песо невозможно. Каждый раз, когда я даю вам 1,40 чаевых, я компенсирую своей щедростью несправедливость вашего начальства. И потому могу призвать вас: объединяйтесь! Создайте бюро учета чаевых в каждом заведении, в каждом городе, в каждой стране. Не спите! Учредите Интернационал чаевых!

Под конец голос Опа Олоопа достиг пророческого пафоса. Затем он сделал прощальный жест. И вышел на улицу.

Оставшиеся озадаченно смотрели ему вслед. Казалось, даже его плоскостопая подпрыгивающая походка стала легче. Не скрылись от них и несвойственные ему говорливость, красноречие и манеры: слова срывались с его губ с необычайным жаром, били из него артезианским ключом. Его цель была благородной: отстоять свою честь. Но он совершил ошибку, не приняв в расчет ограниченность своих слушателей. А ведь стоит забыть про это обстоятельство, и знание превращается в оскорбление. Оп Олооп слишком распустил хвост. Культура неприятна тем, кто влачит свое существование на задворках духа. Даже хорошее расположение вызывает подозрение, когда выходит за установленные рамки. Печальная и глупая ошибка обесценила все его усилия.

Со всех сторон посыпались возгласы:

— Да что за ерунда с ним творится? В жизни не видел его таким.

— «Мой рот вмещает молчание пигмея». Вы это слышали? А что он городил про чаевые?!

— Может, у него мозги расплавились в последней парилке?

— Представляете, он наорал на меня за то, что я смотрел на его ноги. И все, без какой-то другой причины… А я обрабатываю их уже четыре года…

— А мне по барабану. У него паразиты в крови. Он — сифилитик. Он же сам сказал: «У меня голова сейчас как карманное издание ада»…

Жокеи, оскорбленные тем, как он смотрел на них в парной, тоже не преминули высказать свою точку зрения.

Толстяк внимательно выслушал всех, отгородившись полуметровым животом, и подытожил, несколько раз медленно повторив:

— Никакого сомнения. Он или сумасшедший, или на грани помешательства…

До чего же сложно понять и объяснить причины душевного расстройства! Психиатрия, наука о географии помешательства, пытается определить границы homo sapiens при помощи формул. Используя те же ориентиры, что заставляют человека замыкаться в себе и устремляться в первобытное животное состояние, психиатр соотносит их с координатами исходно здорового состояния и определяет корень проблем, привязываясь к темпераменту или наследственности пациента. Но так происходит не всегда. Полушария мозга преставляют собой запутанный лабиринт, а если они к тому же расположены не в черепе, а в мясистых ягодицах — есть люди, у которых мозг точно граничит с линией, разделяющей зад пополам, — то пиши пропало. Их разум теряет всякую остроту и дает такую психопатологическую картину, что самый умудренный опытом врач опустит руки.

Оп Олооп быстро добрался до Авенида-де-Майо и резко свернул на запад.

Он шел раскованной, свободной походкой, радостно и широко махая рукой каждому, кто задерживал на нем свой взгляд.

Слабоумие придает энергии. Встряхивает флегматика, смазывает внутренние пружины привыкшего к апатии меланхолика. Но в его случае эта удивительная бодрость не поддавалась никакому объяснению. Любой человек, склонный к порядку, последовательно избавляется от всего лишнего. Становится все совершеннее и компактнее, менее ярким снаружи и более концентрированным внутри. Каким образом можно за столь короткий промежуток времени позабыть о стремлении к идеалу, как объяснить резкие и не столь заметные перепады настроения у того, кто всегда отличался уравновешенностью и спокойствием равноденствия?