Опаленная юность

Во второй половине мая состоялось делегатское собрание личного состава нашей дивизии и действовавших с нами прославленных моряков-артиллеристов из дивизиона майора В. А. Одынца. В президиуме рядом с боевыми командирами генерал-майором Коломийцем, полковым комиссаром Расниковым, начальником политотдела дивизии Финком сидели наши товарищи, герои переднего края.

Здесь, в небольшом прифронтовом лесочке, мы услышали, что советские войска оставили Керчь и что гитлеровцы усиленно перебрасывают к Севастополю живую силу и технику, сосредоточивая их в районе Мекензиевых гор, перед рубежами нашей, чапаевской дивизии. Заканчивая свое выступление, полковой комиссар Расников от имени Военного совета Приморской армии и командования нашей дивизии призвал бойцов [62] и командиров по-чапаевски отстаивать родной Севастополь.

Один за другим поднимались представители частей и подразделений. Они заверили командование, что будут биться насмерть, защищая подступы к Севастополю. Среди выступавших был и командир нашего пулеметного взвода Павел Морозов.

Подойдя к столу президиума, Морозов нагнулся, взял горсть земли и, показав ее собравшимся как неоценимое сокровище, сказал:

— Эту землю мы отстояли от интервентов в гражданскую войну. За эту же землю мы, старые солдаты, а с нами наши сыновья и дочери, будем драться до последней капли крови.

Выступавшие были скупы на слова, да и не требовалось в те минуты пространных речей. Каждый из нас мысленно поклялся с честью выполнить свой солдатский долг перед Родиной.

* * *

С раннего утра до наступления сумерек надоедливо висела в небе немецкая «рама». Не забывали передовую и отбомбившиеся над Севастополем фашистские бомбардировщики. Возвращаясь на базы, они на бреющем полете, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетали вдоль ходов сообщения, поливая их из пулеметов, сбрасывая листовки, которые злили нас больше, чем пули (самые заядлые курильщики брезговали употреблять эти листовки на курево).

Чаще, чем прежде, уходили в поиск полковые разведчики. По ночам то и дело завязывалась разведка боем, чтобы вызвать реакцию тщательно замаскированных огневых точек противника. Нашим ребятам удалось обнаружить и уничтожить противотанковыми гранатами несколько пулеметных гнезд врага, запрятанных в скалах и под каменными навесами и потому недоступных для артиллерии.

Тревожные вести приносили разведчики из немецкого тыла. Гитлеровцы все плотнее насыщали свою передовую артиллерией, все больше скапливалось вокруг нас танков и самоходок.

Наступало время новых жестоких боев.

На руках защитников Севастополя снова появились [63] кровавые мозоли. С великим трудом отвоевывали мы у каменистой почвы сантиметр за сантиметром, чтобы углубить траншеи. Рубили деревья и ветви, которыми маскировали землянки и доты. Выдалбливали новые запасные окопы. Стояла жара. Не хватало воды.

И вот началось.

Вскочив в дот, Морозов отдышался и, почесывая свой бритый затылок, сказал:

— Похоже, всерьез...

Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов мы не слышали. Над передовой стоял сплошной оглушительный грохот. Дот покачивало из стороны в сторону. Крупнокалиберные снаряды дважды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля бьется в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно от жары, пыли, пороховой гари.

Оглушенная, безразличная к новым, еще более сильным разрывам, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться неожиданно. Фашисты, прикрываясь своим огнем, имели возможность заранее подойти поближе к нашей обороне. Но я ничего не видела, кроме огня, черного дыма и вздыбленной земли.

— Смотрите у меня, — услышала над ухом голос Морозова, — чтоб все было в порядке! Чтоб ни одна сволочь к доту не подобралась! Я в другие расчеты наведаюсь.

Мне захотелось остановить Морозова. Но он быстро вышел.

«Действительно, — подумала я, — ведь кроме нашего дота есть еще дзоты. А там гораздо опаснее!»

Словно угадав мои мысли, крикнул Самарский:

— Не волнуйся, справимся!

Я кивнула.

Нас навестила Оля Ткаченко. Спросила, нет ли раненых.

— Все здоровы, — бодро ответил Самарский.

Не удержавшись, я поинтересовалась, много ли у нас раненых.

Оля только рукой махнула. Первый раз попала она под такой обстрел. А держалась молодцом.

В дот заглянул Федор Ткаченко. [64]

— Чего ходишь? Обещал же не рисковать! — сердито сказала Оля мужу.

— Ты тоже обещала, — добродушно отозвался политрук.

— Меня раненые ждут.

— А меня здоровые. Это поважнее!

Они улыбнулись друг другу и пошли каждый по своему делу...

Час спустя артиллерийско-минометная подготовка начала заметно стихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы просветы в общем гуле.

Наконец разорвались последние снаряды и мины.

Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и когда я попыталась подняться, шагнуть, то все вокруг поплыло и закачалось.

В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.:

Стало хорошо видно солнце.

Потом голубое небо.