Опаленная юность

В голове лихорадочно заметались мысли. Парень тоже из команды? Вроде не было такого. А может, сослепу не разглядела? Как же он не приметил Машу? Нас знает, значит, сам был в Сочи. А откуда немецкая форма? Перекинулся, пошел в полицаи? Тогда должен сразу погнать нас на пост. Хочет проследить, добраться до наших? Что делать? Что теперь делать?..

Белобрысому, видно, надоело затянувшееся молчание. [119]

— Не хотите отвечать? И не надо. — Он вынул из-под плаща левую руку с зажатой в пальцах толстой самокруткой, щелкнул зажигалкой, выпустил изо рта облачко едкого дыма. — Гуляйте себе. Ходите за телком. А я отдохну. — Не оглядываясь, он опустился на землю, прислонил к скирде коренастое широкое тело, раскинул короткие, в порыжелых сапогах ноги. — Ну ходите, чего стали! Телок-то и вправду в котел попасть может. — И, демонстративно отвернувшись, засвистел «На закате ходит парень».

Медленно, словно обреченные, поминутно оглядываясь, мы тронулись с места. Куда теперь держать путь, ни я ни Маша не знали. Идти к месту дневки — значит выдать своих. Вернуться на хуторок, который остался по ту сторону полосы? Там могут быть немцы, да и этот белобрысый не оттуда ли появился? Стоять пережидая? Тоже бессмысленно.

Единственное, что подсказывал инстинкт, — продолжать двигаться в прежнем направлении, не показывать, что неожиданная встреча нарушила наши планы. Кстати, приближаясь к стыку двух лесополос, мы вроде бы держали курс на хутор.

— Ты хоть следи за ним, Машенька, не упускай, — попросила я, когда мы прошли шагов пятьдесят.

— Сидит покуривает, вроде бы и дела ему нет до нас. Вот скотина!

— Ну пошли, пошли. Что-нибудь да придумаем.

Трудно, ох как трудно идти под палящим солнцем, по жесткой колючей стерне, понимая, что любой твой шаг в любую сторону может оказаться непоправимой ошибкой. Шагнешь — и вдруг щелкнет за спиной пистолетный выстрел. Шагнешь — и в этот самый миг решит белобрысый, что не след ему далеко отпускать добычу, свистнет своих, схватят, поволокут на пытки, на надругательство. Шагнешь — и, быть может, именно этот, в сторону от сарая, шаг окажется тем, которого не успеешь сделать, чтобы сообщить своим о маршруте.

И все-таки мы шли. Молча, прямо, ощущая одеревенелыми спинами черный зрачок прицела.

Как во сне, приблизились к лесополосе, притаились в кустах. Иванова осторожно выглянула из-за ветвей. [120]

— Вон он идет. Видишь — вон он! — Маша крепко стиснула мою руку. Но я не могла разглядеть фигуру в камуфляжной плащ-палатке.

— Куда идет?

— Назад. К вербе.

Действительно, незнакомец не спеша удалялся в противоположном направлении. Маша сказала, что он разбежался, прыгнул, — видно, перескочил канаву, через которую перебирались и мы. Нам обеим стало ясно: белобрысый не собирался нас преследовать. Он даже не оборачивался. И от этого наши сомнения усилились. Может, и вправду наш? Из госпитальной команды. Ведь за те несколько часов, что мы находились в команде, собранной из разных госпиталей, Маша могла и не запомнить каждого. Если это враг, то почему он нас все-таки не преследует? Если свой — как он может спокойно, почти равнодушно, примириться с тем, что мы отказались его признать? Почему не требовал, не настаивал, не кричал?

Из осторожности мы еще некоторое время выжидали, наблюдая за одиноким путником, пока тот не скрылся из глаз. А потом, продравшись сквозь кустарник, выбрались в степь и что есть духу кинулись к своим.

Ни я, ни Маша не подозревали, что в накинутой камуфляжной палатке к старой вербе уходил не белобрысый незнакомец, а совсем другой человек. Мы не видели, что, отпустив нас на достаточное расстояние, белобрысый, зайдя за копну, раздвинул снопы, произнес несколько слов. Тяжело ворочаясь, из копны вылез человек, такой же заросший, грязный, вооруженный куцым немецким карабином. Коротко посовещались. Второй, накинув лягушачью плащ-палатку, вышел на открытое место, направился к вербе. Белобрысый же, прячась за копной, дополз до канавы, ужом юркнул вниз и двинулся к дороге.

Когда мы, удостоверившись, что тот, в палатке, не думает следить за нами, перебегали полосу, на опушке нас уже поджидал отлично замаскировавшийся наблюдатель. Цепкие глаза белобрысого мгновенно схватили две светлые фигурки. Схватили и повели.

Солнце уже катилось к закату, когда, запыхавшиеся, измученные мы добрались наконец до сарая. По [121] нашему взволнованному, встревоженному виду Самусев понял, что произошло что-то неожиданное.

— Подъем! В ружье! Пять минут на сборы! — скомандовал он.

Потом, отведя нас в сторону, спросил:

— В чем дело? Быстро!

Однако докладывать не пришлось. В распахнутые ворота сарая донеслись громкие голоса, а две-три минуты спустя показался дозорный, без деликатности подгонявший дулом автомата давешнего белобрысого незнакомца. Его втолкнули в сарай. И мгновенно наступившую тишину нарушил радостный крик Самусева:

— Нечипур! Чертушка аэродромный!..