Опалённые войной

– Еси до обед не подойду к подводам, то не ждить, значить, у кумы заночую.

Она пошла на самый край базарной площади, туда, где продавали скотину. Тут были овцы, кролики, штук пять или шесть шустрых козочек. А вот коров было всего две, особо выбирать не из чего. Походив вокруг, осмотрев с ног до головы, пощупав вымя и заглянув в рот каждой корове, Пелагея решила взять чёрную, ту, что поменьше. Долго рядились, хозяин никак не скидывал цену, так, уступил чуток для приличия. Сказав, что подумает, Пелагея отошла в сторону, достала из-за пазухи деньги, отсчитала и вернулась назад.

– Ну, радуйси, шо базар ноне плохонький, выбору нету. – Она протянула мужику деньги.

– Тётка, ты чё, умом тронулась? – спросил продавец коровы. – На что мне твои бумажки? Золото давай али серебро. А с ентими чё я делать буду? Не-е, – отодвинув её руку, сказал мужик. – Иди с Богом!

– Дык тута вон, основная ж часть золотыми, тока треть бумажными!

Как назло, подошла ещё одна бабёнка и стала разглядывать корову. Пелагея стащила с пальца золотое обручальное кольцо и, протянув его вместе с двумя золотыми червонцами, спросила:

– А так?

– Добавить бы надоть, може, у тебе крестик есть золотой али серёжки?

Пелагея стащила с головы полушалок, в ушах сверкнули серебряные серьги с красными камушками.

– Больше ничё нету, хучь наизнанку выверни.

Мужик поскрёб затылок, махнул рукой.

– Ладно, тётка, забирай Ночку, нехай тебе на радость будить! – И добавил: – Ты не серчай, я тожа должон семью кормить. А бумажки свои бакалейщику снеси, тама ишшо беруть.

Забрав корову и послушав совета мужика, Пелагея зашла в бакалейную лавку и, оставив там последние деньги, набрала сахару, чаю и прозрачных, похожих на стекляшки конфет.

Ждать станичников она не стала и ещё до обеда пошла до дома. Ближе к вечеру её нагнали прилуженцы, возвращавшиеся с базара. Они удивились, увидев Пелагею, ведущую на бечёвке чёрную корову. Бабы стали посмеиваться:

– Паш! Эт как жить такая обувка называется? Сапоги али чёботы?

Долго ещё в степи был слышен женский смех и стук колёс.

В Прилужную Пелагея пришла уже ночью. Она очень устала, ноги гудели, грудь распирало от несцеженного молока. Очень хотелось пить. Кондратьевна и Шура не спали. Услышав стук калитки, Шура вышла во двор.

– Мамань! Слава Богу! Вернулася!

Она кинулась к матери, обхватила её за шею и заплакала. Подошла Кондратьевна:

– Паш, чё так долго? Уж чё тока не передумали…

– Да дорога ж неблизкая, а она быстро иттить не хочить. От усё время хворостинкой погоняла. Днём-то ишшо ничё, а как стемнело, иду – души нету… Думаю: не дай бог хто устренится и корову заберёть, тода хучь у петлю лезь…

– Тёть Сим, може, ты сама Ночку в сарай сведёшь? А я пойду Гришку покормлю, груди болять, мочи нету.

Серафима Кондратьевна отвела корову в сарай, кинула ей сена, поставила ведро с водой. Подоив корову, замкнула сарай на большой замок, пошла в хату.

– Ты, Паш, отдыхай, я нонче у вас ночувать остануся. Утром позорюй, я сама Ночку подою и покормлю.

Время шло. Минул Покров. Прошёл ещё месяц, но Василий не возвращался. Писем или других весточек от него тоже не было. Пелагея предложила Кондратьевне переселиться к ним.

– Ты, тёть Сим, покуда Василия нету, поживи у нас, чё нам две печки топить? Мы ж теперя родня! У нас корова обчия, – шутила она.

Кондратьевна, не желавшая всю зиму куковать одна в хате, с радостью перебралась к Прохоровым.

В декабре Гришке исполнилось полгода. Обложенный подушками, он по чуть-чуть начинал сидеть на мамкиной кровати и играть с Нюркой. Кондратьевна любила детвору, как родных внуков, которых у неё не случилось. Но к Гришке она питала какие-то особые, тёплые чувства. Может, потому, что растила его сама, а может, в память о своём сыне.

Работы зимой было меньше. Управившись с делами, пообедав и уложив Гришку спать, женщины садились за рукоделие. Они чинили испортившуюся одежду, вязали носки, вышивали наволочки, скатерти и полотенца.

– От, унучь, – говорила Кондратьевна, обращаясь к Нюрке. – Шурино прыданое закончим и за твоё возьмёмси. А то прыдуть тебе сватать, а в нас ничё нету.