Опаленные войной

— Пленные мы. Пошто нас рубить? — возразил кавалерист, но саблю все же схватил и сунул под куст. — Поднимитесь, встаньте! — тут же скомандовал он. — Встаньте, иначе всех троих выкосят. И поднимите руки.

Немцы подошли сразу с трех сторон. Остановились в нескольких метрах и молча, выжидающе смотрели на двух поднявшихся русских и на того, третьего, сидящего над пулеметом.

«Это смерть, — спокойно как-то подумал Гордаш. — Но я не должен погибнуть, — шептал-молился он. — Не здесь. Они не выстрелят. Господи, они не должны выстрелить. Я ведь МАСТЕР. У меня талант. Но я не успел расписать ни одной церкви, ни одного собора. Господи, спаси меня. Всю жизнь буду расписывать храмы. Эта земля не знала более страстного иконописца. Всю жизнь…»

— Встать! — услышал он, и не сразу сообразил, что обращаются-то к нему по-русски. — Я сказал: встать! Расселись тут, провинциальные мерзавцы! Что, Марксу молитесь, совсем ожидомассонились?

«Немец, вроде как офицер, но говорит…» — только сейчас Орест осознал, что говорит-то он действительно по-русски.

Медленно поднялся, чуть приподнял руки.

Офицер — худощавый, стройный, с фигурой подростка-гимназиста — едва достигал груди этого обросшего великана.

— Цыган?

— А хоть бы и цыган.

— Да не цыган он, не цыган! — успел крикнуть кавалерист. — Дурак, какой же ты цыган?! Местный он, украинец! Семинарист недоученный!

— Что, действительно семинарист? — оживился офицер, тыкая его стеком в живот.

— Семинарист. И только-только призванный. Постричь не успели, — почему-то упорно спасал его кавалерист, хотя жизнь самого его, окруженного немцами, тоже висела на волоске. Может, потому и спасал, что предвидел: начнут стрелять — всех выкосят.

— Точно, семинарист, — мрачно подтвердил Гордаш, встретив вопросительный взгляд офицера.

В это время к офицеру подтолкнули обозника. Один из немцев ткнул сапогом в его раненую ногу и что-то сказал по-немецки. Офицер промолчал, и этого оказалось достаточно, чтобы, оттеснив раненого чуть-чуть в сторону, немец прошелся по нему короткой очередью из автомата и, даже не взглянув на оседающего русского, как ни в чем не бывало подошел к пулемету. Подняв его, внимательно осмотрел, взвесил на руках и ткнул стволом в бок Гордаша.

— Твой? — спросил офицер, жестом остановив унтер-офицера.

— Нет, того, убитого! — снова успел выкрикнуть кавалерист.

— А ты что это прыткий такой, станичник? — оглянулся на него офицер.

— Так точно, станичник, ваше благородие! Донские мы. Из Тихого Дона.

— Значит, и впрямь — станичник? — ехидно улыбнулся офицер. — И сразу: «ваше благородие».

— Так ведь вы из наших, поди, из бывших офицеров Добрармии?

— Из офицеров, только не бывших.

— Прошу прощения, ваше благородие. А я из станичников.

— Да, но я — из той Добрармии, которую ты, провинциальный мерзавец, вместе со своими предателями-станичниками помог большевикам угробить. О, да ты и сейчас в кавалерии?

— Был, ваше благородие. Рядовой Есаулов. Эскадрон прикрытия укрепрайона. По Днестру мы стояли.

— Да ты не части, не части, провинциальный мерзавец. Ну, что дала тебе совдепия: землю, счастливую жизнь?

Казак молчал.

— Расказаченный небось?

— Всех расказачили. Говорят, не положено. Кто позажиточнее был али недовольство высказывал, тут же на подворье стреляли, а то и прямо с седел рубили.

— До какого позора дойти! Веками донцы были казаками, ни турки, ни горцы, ни крымские ханы, никакая другая нечисть сломить их не могла, а тут — на тебе… пришли какие-то жидобольшевики и всех расказачили! Довоевались! Впрочем, такова участь всех предателей. Нас предали, Россию погубили, род свой казачий на нет свели — вот вам и «вся власть — Советам», провин-циаль-ные вы мерзавцы.

Офицер поиграл пистолетом, и Гордашу показалось, что он неминуемо разрядит его в кавалериста. Но, видно, судьба смилостивилась и над кавалеристом, и над ним; тот самый рыжий животастый немец, который только что хладнокровно пристрелил раненого обозника, вдруг что-то сказал лейтенанту и показал в сторону холма, вдоль подножия которого двигалась небольшая колонна.

«Немцы пленных гонят, — догадался семинарист. — Там колонна пленных», — затеплилась в его глазах надежда.

Офицер еще несколько секунд нервно поиграл пистолетом у самого лица Есаулова, но появление колонны словно бы напомнило ему о святом законе войны, говорящем о том, что расстреливать пленных ему не позволено.

— Еса-улов, — презрительно повторил офицер. — Хоть бы фамилию сменил, провинциальный мерзавец. — Красноармеец Есаулов! Уже только за то, что ты, носящий фамилию «Есаулов», стал красноармейцем — нужно вешать. В колонну их, унтер-офицер, в колонну!

Он сказал это по-русски, однако немец понял. Подошел к Гордашу, стал перед ним, словно гном перед великаном, жирной волосатой рукой с короткими пальцами ощупал мышцы рук, живота, несколько раз ударил под дых и, с удивлением отметив, что удары его, по существу, не пробивают мускулатуру этого гиганта, уважительно проговорил:

— Гут, гут. Русише мюллер. Куз-нец. Русише куз-нец! Шнель, шнель.

43