Опалённые

– Вам, бывшим, не понять, – отмахнулся Троцкий, которому было позволено принять внутрь некоторое количество коньяка для лучшего развязывания языка. – Партийная борьба. Это оружие. Левый уклон, правый уклон, примиренцы, замеченные в неправильных связях. Пошатнув позиции одних, укрепить других. Сталин это понял раньше других, начал аппаратную борьбу и сейчас близок к абсолютной власти.

– А ты, Лев Давидович, проиграл. Я понял, благодарю. И раз ты настроен по отношению к Джугашвили столь… недружелюбно, то следующие действия не вызовут внутреннего неприятия. Не хотелось бы использовать силовые методы убеждения.

Вопросительный взгляд в мою сторону. Не понимает. Будем объяснять, во всех необходимых для выполнения деталях.

– Письмо напишешь. В нескольких экземплярах, адресованное своим сторонникам, но направленное в газеты. Суть в том, что тебя предупредили о возможном покушении, организованным лично Сталиным. Но предупредивший опасается что не сможет ни предотвратить, ни помешать своим подчинённым. Исходя из этого, ты решаешь подстраховаться и рассказать всему миру о том, кто именно виноват в твоей возможной смерти. Одно покушение ведь чуть было не увенчалось успехом, потому никто не удивится подобному душевному порыву.

– Моими руками, руками мертвеца, жар загребать захотел.

– Пиши уже, мертвец. Красивым почерком и в обычной манере. И учти, мне хватит ума понять, если начнёшь не свойственные речевые обороты в текст вставлять. Дату поставишь… недельной давности. И упомяни, что все экземпляры послания вручаешь доверенным, но не известным сторонникам. Для пущей убедительности.

Вздыхает, кривится, но пишет. Осознаёт, что иначе я его ломтиками резать буду, но всё равно добьюсь необходимого результата. И один за одним из-под его руки выходят четыре идентичных послания. Когда Троцкий дописал первое. поставил дату и расписался, я незамедлительно взял его и принялся внимательно изучать.

Сгодится. Стиль выдержан, не свойственных Льву Давидовичу слов и выражений не наблюдается. Почерк правда не идеален, но этому есть разумное объяснение – крайне сложно оставаться спокойным, когда над твоей головой нависает вполне реальная угроза. Зато соответствует внутреннему содержанию, что тоже хорошо.

Четвёртая копия дописана. Писанина окончена? Не-ет, есть и ещё кое-что. Беру нехилую стопку листов бумаги хорошего качества, бросаю её на стол перед Троцким и приказываю:

– Подписывайся внизу каждого листа. И без разговоров, – кривится, но берётся за ручку, готовясь выполнить и это моё требование. Не последнее. – Какими пишущими машинками пользовался из находящихся в этом доме?

– Только этой, – взгляд в сторону агрегата, стоящего на отдельном столике.

– Хорошо. А теперь вспоминай, какими именно пользовался раньше, но уже будучи за пределами СССР.

Ох и не понравилось Льву Давидовичу это вспоминать. Понимал, самка собаки, что с имеющимися подписями и машинками, на которых он печатал свои документы. можно создавать шикарные фальшивки. Понимал, но сделать ничего не мог. Выбора у него не было. Потому скрипел зубами, дёргался, но подписывал листы и рассказывал. Что мне и требовалось.

Вот и всё, остался лишь последний, заключительный этап, крайне мне противный. Я не могу верить тому, кого даже ближайший соратник, Владимир Ильич Ульянов-Ленин чаще всего «ласково» называл Иудушкой. Каждому понимающему человеку известно, что Троцкий лжив до глубины души своей и это неизменно. Поэтому придётся его не просто пристрелить, а сперва применить самые жёсткие и нелицеприятные методы допроса. Вдруг соврал насчёт тех же счетов в швейцарских банках, выдав мне неверные пароли? С него станется. И часть архива также мог утаить, не говоря уж о чём-то ином. Способном пригодиться.

Час. Ровно час прошёл до того момента, как Лев Давидович Троцкий, второй человек после Ленина по значимости в процессе богами и демонами проклятой революции, председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, народный комиссар по военным и морским делам, председатель Реввоенсовета и прочая, прочая, прочая… окочурился после долгих мучений и пущенной в лоб пули в качестве последнего, завершающего аккорда.

Мучила ли меня совесть? Отнюдь. Я слишком хорошо помнил, что сотворил этот человек с Россией. Помнил про знаменитую политику «расказачивания», когда по сути уничтожалось это своеобразное сословие, принесшее немалую пользу империи. Про массовые убийства офицеров в семнадцатом году, про расстрелы всех несогласных с политикой большевиков. Про… Перечислять можно было долго, просто не было особого смысла. Он заслужил. Заслужил сполна все те мучения, которыми завершился его извилистый жизненный путь.