Опальная красавица

Прибытие мессира, от коего зависела судьба госпожи, разговор, затеянный Кравчуком, волновали его до дрожи, однако проворные, опытные пальцы оставались бестрепетны, осторожно укладывая в подобие морской раковины круто завитые локоны нового парика Матрены Авдеевны. Действовал он с особенным вдохновением, ибо сделан этот парик из кудрей Елизаветы. Какое было бы счастье – причесывать сейчас свою милую, пригожую барыню, а не эту откормленную и глупую гусыню! Но Елизавета не любила затейливых сооружений и всегда гладко зачесывала волосы ото лба, укладывая на затылке или вокруг головы тяжелые косы. Короткие кудри совершенно преобразили ее лицо, придав ему выражение беззащитно-трогательное и в то же время кокетливое. Данила, который был истинным художником там, где речь шла о женской красоте, пожалел, что еще никто не додумался постригать женские волосы так же затейливо, как мужские (он и не знал, что сейчас заглянул более чем на столетие вперед). «Ничего, я еще сооружу вам такую прическу, ваше сиятельство, что все прочие дамы поумирают от зависти!» – подумал он, улыбаясь, но, поглядев в зеркало напротив, увидел там густо обсыпанное пудрою лицо Матрены Авдеевны – и воротился с небес на землю.

– Пусть он спасибо скажет, что я ее вовсе устерег, – с детскою обидою произнес Кравчук. – Пусть спасибо скажет, что не дал ей убежать. А то – ищи ветра в поле!

«Крепка твоя тюрьма, – неприязненно подумал Данила, – да черт ли ей рад?»

– А каково хорошо было бы, – встрепенулся Кравчук, – кабы померла она еще до возвращения мессирова. Горячка – она горячка и есть, на все воля божия, с ней даже мессиру не поспорить! Эх, удушить бы пакостницу своеручно!

– Еще чего, – наконец-то подала голос Матрена Авдеевна. – Мессир тебя живьем в землю зароет!

Впрочем, тон ее был вовсе равнодушен к такой страшной мужниной участи. Да и щека его, багрово-синяя, безобразно вспухшая со вчерашнего дня, оставила ее безучастной – в отличие от Данилы, который впервые за много месяцев почувствовал себя истинно счастливым. Сейчас же у него ушки стояли на макушке, от напряженного ожидания мурашки бежали по спине. Разговор сам собой поворачивался в нужную сторону! Не упустить бы своего часу...

– А чего это я приужахнулся? – вдруг встрепенулся начальник тюрьмы. – Всяко еще может статься. Ежели она умрет на глазах у мессира, какой с меня спрос?.. Эй, косорукий! Чего это ты?

Последние слова относились к Даниле, который уронил гребешок.

– Простите великодушно, – пробормотал он, опускаясь на колени и так покорно склоняясь лбом до самого полу, что Кравчуково сердце слегка смягчилось. Над головой Данилы он быстро переглянулся с женою, и та, обычно недалекая, на сей раз поняла мужа мгновенно.

– Встань, Данилушка, – медоточиво промолвила Матрена Авдеевна, и Данила поднял на нее изумленные глаза.

– Вставай, вставай! – нетерпеливо схватив парикмахера за плечо, Кравчук вздернул его на ноги. – Вот что, любезный, скажи... – Он запнулся: взыграли последние остатки осторожности, однако желание немедля добиться своего оказалось сильнее, и Тарас Семеныч всецело подчинился своей натуре, главным в коей было стремление всякое обстоятельство обращать к своему благу. – Скажи, нет ли среди вашей тюремной братии какого нито лекаря чи знахаря, чтоб травничеству да зелейничеству способен был?

В Жальнике отродясь не водилось тюремного лекаря, надеяться узникам приходилось только на себя, и Кравчук не сомневался: средь этого ушлого народца кто-нибудь да сыщется к его надобности! И он просто-таки глаза выкатил, когда Данила пожал плечами.

– Среди наших не знаю такого, чтоб и к ремеслу способен, и толков, и... – Он поглядел прямо в бесстыжие, жестокие глаза начальника тюрьмы: – И вдобавок умел язык за зубами держать. Однако в деревне, сказывают, недавно объявился пришлый цыган. Вроде бы лучше его коновала мужики и не знавали. И обабить [62] умеет, и зельными травами потчует, и хомут снимает [63] и шепчет не хуже какой ворожейки – словом, на все руки от скуки! Вот разве что он сгодится?

– Да, – задумчиво кивнул Кравчук, – коли он человек чужой, так ведь и уйти может, как пришел, после того, как дело сладит.

– Ну, это навряд ли, – покачал головой Данила. – Он сел прочно, дом ставит на юру.

Кравчук значительно прищурился:

– Сладит все добром – озолочу, чтоб ушел! А не согласится – все одно сгинет бесследно, только не по своей воле!

Даниле сейчас больше всего хотелось плюнуть в эту толстую рожу: готов ни за что ни про что расправиться с ни в чем не повинным человеком, да еще с тем, кто поможет ему! – но он лишь с удвоенным вниманием заработал особенной, старательно оструганной сосновой лучинкой, взбивая локоны затейливой прически.

– Ты вот что, – провозгласил, все более воодушевляясь, Кравчук, – нынче же цыгана этого мне сюда доставь. Понял, Данила? Сослужи мне – и сам внакладе не останешься.