Опальная красавица

Дело казалось конченым. Помогла случайность. Обследуя остроги второй раз и не скрывая отчаяния, Булгаков произнес в присутствии арестантов: «Что же я скажу государыне Елизавете Петровне?!» И тут кто-то из толпы каторжников отозвался: «А разве теперь Елизавета Петровна государыней?!» Это и был Шубин, доселе не решавшийся открыться императорскому нарочному.

Тут же тронулись в путь. Мчались десять тысяч верст в столицу сменными тройками, загоняя насмерть лошадей, и через три месяца Шубина привезли в Петербург.

Бог весть, чего ждали былые любовники от этой встречи! Однако если Елизавета Петровна, сделавшись императрицею, осталась прекраснейшею из женщин, то перед нею оказался преждевременно постаревший, изможденный человек с обезображенным оспою лицом... Прошедшее вернуть оказалось невозможно. Тем более что в сердце Елизаветы Петровны давно царил другой – Алексей Разумовский, ее морганатический супруг. Но почести человеку, пострадавшему лишь за свою любовь, воздали сполна. Шубина, вновь зачислив в Семеновский полк, произвели в генерал-поручики; наградили орденом Святого Александра Невского; пожаловали поместье – любимое императрицею богатое нижегородское село Работки, когда-то подаренное ей отцом, с прилегающими к нему деревнями; определили пенсию. Поскольку здоровье Алексея Яковлевича было окончательно подорвано каторгою, то службе и пребыванию при дворе он предпочел участь провинциального помещика. Здесь, в Работках, он встретил известие о смерти возлюбленной императрицы, и одному господу ведомо, что шевельнулось в тот миг в его душе!..

* * *

Знакомство Шубина с графиней Строиловой было шапочное: ни разу муж не брал ее с собою, когда езживал по гостям. Ну а на похоронах его Алексей Яковлевич, конечно, появился, приложился к ручке вдовы – вот и все знакомство. Прежде чем просить его об услуге, Елизавета заручилась добрым словом Потапа Спиридоныча Шумилова, бывшего в дружбе с Шубиным. После этого в Работках ее ждали с распростертыми объятиями, и она сама смогла убедиться, что баснословные слухи об этом имении и его владельце нисколько не преувеличены.

Еще на въезде в Работки ее поразили черты жителей. Среди светловолосых, светлоглазых русских мелькали лица, напоминавшие калмыков или ногайцев, только еще более плоские и узкоглазые. В довершение ее изумления почти вся прислуга в Работках была такова же. Подметив ее любопытствующие взгляды, хозяин пояснил запросто, как давней знакомой:

– А это мои камчадалы! Надобно вам знать, графиня, что в каторге всех нас насильно женили на туземках. Постигла и меня сия участь. А у супруги моей, по обычаю тех краев, имелась целая куча юных родственниц, кои, пользуясь моим мягкосердечием, потребовали, чтоб я вывез в Россию и их. Девчонки подросли, пришлось их замуж отдавать. Вот и пополнился мой штат смуглоликою прислугою.

Елизавета только головой покачала. Уж на что ей случалось углубиться в дали дальние, но Камчатка... Это просто невозможно представить!

– Сударь, Алексей Яковлевич, расскажите о той земле! – осмелилась она попросить. Ответом ей была извиняющаяся старческая улыбка.

– Простите великодушно, матушка, но я столько внушал себе забвение сего времени страданий, что наконец и впрямь все забыл.

И, вновь улыбнувшись, Шубин отдал все внимание обеду.

Это истинное велеядие, как говаривали в старину, сказать попросту, обжорство, длилось часа три. Счет блюдам Елизавета утратила после первой перемены: пироги узорчатые, решетчатые, печерские, караваи, курники, лоб свиной под хреном, гуси под взваром луковым – и прочая, и прочая... Для всякого кушанья был особый повар. Каждый из них, в белом колпаке и фартуке, подавал свое изобретение. Поставивши очередную перемену, повара снимали колпаки и с низкими поклонами удалялись за следующими блюдами.

Троим обедающим прислуживали двенадцать официантов, одетые в красные кафтаны карамзинного сукна, с напудренными волосами и повязанными на шеи белыми косынками. Елизавета была просто ошарашена этим воистину царским великолепием! И все же ей стало немного грустно: несчастный старик, видно, тосковал в своей глуши, в этом почетном изгнании, и хоть как-то силился развеять скуку. Елизавете было жаль его, и потому она с превеликим тщанием ела, не переставая хвалить сервировку, поварское мастерство, вышколенных лакеев, обои, портьеры, мебель – все подряд! Особенное ее восхищение вызвало некое сооружение, возвышающееся на столе: подобие пирога, очень красивого и на вид весьма аппетитного. За ее взорами с удовольствием следил третий сотрапезник, отрекомендованный графине как мсье Асселен. Это был сотоварищ Алексея Яковлевича по камчатской каторге, угодивший на край света из-за своего неосторожного языка: он сделал неловкий комплимент Анне Иоанновне, подчеркнув чисто русскую массивность форм этой особы, которая всегда тщилась быть эфемерной и изящной на лифляндский или немецкий манер. Шубин выпросил помилование для Асселена; и вот уже не один десяток лет старые товарищи делили провинциальную скуку.