Опальные

— На одни, не более? А ушел, говоришь ты, уже позавчера?

— Позавчера, осударь.

— Так отчего его, непутящего, о сю пору еще нету на месте! — возмутился добряк-воевода и хватил даже кулаком по столу.

Гнев его, однако, был подчиненным, должно быть, не оченьтто страшен, потому что дневальный как ни в чем не бывало опять ухмыльнулся:

— У родных, знать, на погулянках той же хворью, что и дьяк, захворал.

Прозоровский в бессильном отчаянии развел руками.

— Вот и возись с этими приказными! Просто ладу с ними не стало! А младших повытчиков и писцов тоже, значит, ни души?

— Ни единого, знамое дело. Начальства нету, так чего им зевать-то? За час, почесть, до обеда еще разбежались. Теперича их и с собаками по городу не разыщешь. Да что, батюшка воевода, коли тебе дошлый писака так до зарезу уже нужен, то один-то есть на примете.

— Кто такой?

— А площадной строкулист, что на соборной площади темному люду челобитные и ябеды строчит. Родного отца своего, коли на то пошло, обойдет, засудачит.

Тут и Илюше вспомнилась эта замечательная личность. Слоняясь накануне по городу, мальчик забрел и на соборную площадь. В одном ее углу, около самого кружала (питейного дома), сидел за столиком горбатый красноносый человек в засаленном, заплатанном кафтане, со всклокоченной бородкой. В руке у него было гусиное перо, на столе перед ним ворох бумаг, пузырек чернил да большая кружка не то браги, не то зелена вина. Вокруг столика толпилось несколько простолюдинов обоего пола. Двое мужичков, перебивая друг друга, с жаром что-то объясняли горбуну, а он важно поматывал только головой, да временами задавал вопросы. Тут один из спорщиков неожиданно сбил с другого колпак и хвать его за волосы. Тот в свою очередь вцепился ему в лохматую бороду, и пошла потеха!

— Отойдите-ка к сторонке, братцы, не то еще стол мне опрокинете, — спокойно заметил им площадной писец, подкрепился из кружки здоровым глотком, подозвал к себе ожидавшую своей очереди бабу и стал выслушивать ее жалобу с тем же невозмутимо важным видом.

Прозоровский, несомненно, еще лучше Илюши знал этого крючкотвора и слышать про него теперь не хотел.

— Нет, уж Господь с ним! И без того его писанья вот где у меня сидят! — указал он на горло. — Беги-ка к князю Семену, чтобы шел поскорей в приказную палату.

— А сам ты, батюшка князь, туда тоже будешь?

— Буду, буду. Ни покушать толком, ни вздремнуть потом не дадут ведь, греховодники! Ох, времена, времена! Подавать третье! — приказал он прислуживающему слуге, а затем пробормотал не то про себя, не то обращаясь к Илюше: — Уж это мне крапивное отродье! Хоть бы один-то из них остался…

— Не погневись, князь, за смелость, — заговорил тут Илюша. — Но ведь у тебя с князем Семеном Иванычем все, я чай, уже обсужено и порешено, что писать-то?

— И вестимо.

— Так вся задача, стало быть, только в том, чтобы решенное с ваших слов написать?

— "Только"! Да что ты, глупыш, думаешь: нас с князем Семеном родители в писцы тоже готовили?

— Прости, князь, по простоте сказалось, — еще раз извинился Илюша. — Спрашивал я затем, что могу, пожалуй, тебе послужить в сем деле.

Прозоровский расширенными от изумления глазами оглядел мальчика.

— Да ты сам разве грамотный?

— Грамотный и письму тоже изрядно обучен.

— Как ворона лапами, поди, по бумаге пером мыслете выводишь?

— Нет, пишу чисто и скоро.

— Чудеса! Да кто тебя, мальчонка, сему искусству обучил-то?

— Русской грамоте обучил спервоначалу наш поп приходской, отец Елисей, а письму российскому и немецкому учитель-немчина Вассерман.

— Сам Бог тебя мне послал! Писал бы хоть мало-мальски четко — и то благодать, на безрыбье и рак рыба. Как пойду в приказную избу, так смотри, дружок, не отставай от меня.

А Илюша только и мечтал о том, чтобы присутствовать при приеме воеводами прославленного атамана разбойников.

Первая встреча их состоялась на крыльце приказной избы, куда вышли оба воеводы при приближении шумного шествия казацкой вольницы. У Илюши в ожидании выпавшей на него при этом ответственной роли сердце, понятно, учащенно билось. Но до времени он остался стоять за порогом в полутемных сенях, чтобы тем непринужденнее наблюдать за всем, что происходит впереди.

Явился Стенька Разин на поклон к царским воеводам во главе целой свиты выборных казаков. За свитой шла небольшая кучка пленников, за пленниками несли знамена и везли пушки. Все это омывалось необозримыми волнами любопытного люда всяких народностей, обитающих в Астрахани, преимущественно же персиан.

В числе персиан обращал на себя особенное внимание одетый богато, почтенного вида сивоусый старик. Несколько раз порывался он пробиться сквозь цепь казаков, окружавших пленников, и оглашал воздух одним жалобным воплем:

— О, Сехамбет! О, Сехамбет!

Всякий раз, однако, казаки бесцеремонно его отталкивали. Шествовавший впереди всех с высоко поднятой головой Разин делал вид, что ничего не замечает. Только перед самым почти крыльцом приказной избы, точно для того, чтобы быть услышанным и стоявшими на крыльце воеводами, он через плечо окинул неугомонного старика-персианина орлиным взглядом.