Опанасовы бриллианты

Не прошло и несколько секунд, как Северцев поднял веки, но поднял их не так, как это делает только что проснувшийся человек — постепенно, щурясь и моргая, а как человек, который закрыл глаза всего лишь на минуту.

— Не спится? — мягко спросил Захаров и, не дожидаясь ответа, выругался: — Дьявольски гудят бока.

Зайчик испуганно вздрогнул.

— Доброе утро, Зайчик, — приветствовал его Захаров.

Зайчик вскочил и начал расправлять под ремнем гимнастерку. В эту минуту он был особенно смешон и казался еще мальчиком, который хочет скрыть свою детскую сонливость перед строгим хозяином.

Зайчиком сержанта однажды назвал Григорьев. С тех пор все так и звали его этим именем.

Захарова Зайчик уважал. Больше всего в людях он любил справедливость, а отношение Гусеницына к Захарову он считал помыканием, верхом несправедливости.

В последней комнате Захаров увидел Гусеницына. Он сидел за столом и рылся в папке с бумагами. Веки его опущенных глаз были воспалены — видно, что последнее время Гусеницын мало спит.

«Чего он пришел в такую рань? Неужели опять завал в работе?» — подумал Захаров и громко поздоровался со всеми.

Старшина Карпенко ответил своим неизменным «доброе здоровьице»; он стоял, опершись плечом о косяк двери, и курил, Гусеницын сухо, не поднимая глаз, кивнул головой и еще сосредоточеннее углубился в бумаги.

— Как дела, сержант? — подкручивая кончики усов спросил Карпенко.

— Как сажа бела! — отозвался Захаров и, заметив, что лицо лейтенанта стало настороженным, подумал: «Вижу, вижу. Ждешь моего провала?».

— Ну, как, уцепился за что-нибудь? — допытывался Карпенко, в душе желавший Захарову только добра.

— За воздух, — пошутил Захаров.

— Так ничего и не наклевывается?

— Пока нет.

— Да-а-а… — во вздохе Карпенко, в его протяжном «да» звучало и товарищеское сочувствие, и легкий упрек за то, что Захаров взялся за слишком уж сложное дело.

Захаров и Северцев вышли из дежурной комнаты.

Вокзальный гул, монотонный и ровный, даже в этот ранний час напоминал гигантский улей. Улей этот Северцева давил и угнетал. Трое суток, которые он провел на попечении милиции, показались годом.

Алексей знал, что сегодня предстоит делать то же самое, что делали вчера и позавчера, — искать кондукторшу. Первый и второй трамвайные парки были изучены. Оставался третий.

Дорогой Захаров в какой уже раз расспрашивал Северцева о кондукторше, но сведения по-прежнему были скудны: пожилая, с громким голосом, в платке. На такие приметы ухмыльнулся даже шофер: почти все кондукторши в ночную смену подвязывают платки, а остановки выкрикивают громко, что есть духу.

Захарова одолевали тревожные мысли: «А что если и здесь впустую? Что, если Северцев ее не признает?» У трамвайного парка он отпустил машину и вместе с Северцевым направился к проходной будке.

Вахтером был седобородый, жилистый старикашка в стеганой фуфайке, быстрый и словоохотливый.

Документы, предъявленные Захаровым, старичок изучал внимательно и с какой-то хмурой опаской. А когда уяснил, что перед ним человек из уголовного розыска, то заговорил с таким почтением, что сержант подумал: «Этот расскажет, этот поможет…»

Михаил Иванович — так звали старичка — долго тряс руку Захарова.

— Э-э, сынок! Да я поседел в этой будке, тридцатый годок уже машет, как я здесь стою. Всех знаю, как свои пять пальцев. Явится новичок — биографию сразу не пытаю оптом, а потихоньку-помаленечку, за недельку, за две он у меня, как на ладони. И кто такой, и откудова, и про семью закинешь…

Захаров спросил у Михаила Ивановича: не помнит ли тот, кто из пожилых женщин работал в ночь на двадцать второе июня.

Михаил Иванович с минуту помешкал, достал из кармана большой носовой платок и громко высморкался.

— Как же не помнить, помню. В ночь на двадцать второе? Из пожилых? — старик смотрел в пол, что-то припоминая, и качал головой. — Только пожилых-то у нас порядком.

— А кто из них работает на прицепе из двух вагонов?

— Это смотря на каком номере.

— Номер трамвая не установлен.

— Это хуже, — протянул Михаил Иванович и, загибая пальцы, стал называть фамилии пожилых кондукторш, работающих на прицепе из двух вагонов. Таких оказалось шестнадцать.

— А не помните ли, кто из них в ночную смену повязывается цветным платком? — осторожно выспрашивал Захаров.

Михаил Иванович приложил прокуренный палец к жидкой бороденке и хитровато прищурился одним глазом, точно о чем-то догадываясь.

— Говорите, платок? Случайно, не клетчатый?

Захаров посмотрел на Северцева, и тот утвердительно кивнул головой. Михаил Иванович этого не заметил.

— Да, да, клетчатый, — ответил Захаров внешне спокойно и почувствовал, как сердце в его груди несколько раз ударило с перебоями.

— Неужели опять Настя в карусель попала? — И Михаил Иванович начал рассказывать о том, что знает Настю уже двадцать лет, и не было еще года, чтоб у нее чего-нибудь не случалось такого, за что ее не таскали бы по судам и прокурорам.

Захаров понимающе кивнул головой и вышел из проходной.

— Я на минутку, — сказал он в дверях и взглядом позвал Северцева.