Опасна для себя и окружающих

Мы складываем тарелки — жалкие, бесполезные, бумажные — у двери, чтобы их потом забрали. Люси оставляет свою утку там же, будто нарочно ждет вопросов.

Потом она вытягивается на кровати и таращится в потолок, отчего во мне просыпается собственнический инстинкт.

«Не глупи, Ханна. Задолго до тебя десятки девочек валялись на этих кроватях и запоминали каждую трещинку в потолке». В моем воображении голос разума принадлежит Агнес.

Люси рассказывает, что она из Оукленда и занимается балетом. (Это объясняет превосходную осанку.) Я гадаю, пыталась ли она морить себя голодом вдобавок к искусственно вызванной рвоте, но, разумеется, не спрашиваю из вежливости. (Я как-то читала книгу о девушке, которая чередовала анорексию с булимией. Может, и у Люси та же проблема.)

— Легконожка тебя, должно быть, с ума сводит своими чешками. — Я киваю на ноги.

Нам даже носки не полагаются. Выдают только тонюсенькие тряпичные тапочки. Я в них еле хожу. Приходится шаркать по полу, чтобы они не слетели. Я их надеваю, только если замерзну. А я всегда мерзну, поскольку кондиционер здесь настроен так, будто они боятся, что иначе мы протухнем.

Люси не отвечает. Она поворачивается ко мне спиной, сжимая в руках подушку.

Я встаю и начинаю ходить, считая шаги. Вряд ли помещения семь (шагов) на восемь (шагов) достаточно для двух человек. Наша с Агнес комната была примерно такого же размера, и что из этого вышло?

Кажется, что стены трясутся в такт всхлипам Люси (она не такая тихая и спокойная, как я), но мы в Калифорнии, краю землетрясений: здесь даже почве под ногами нельзя доверять. Я прижимаю пальцы к рвотно-зеленой стене (теперь цвет выглядит более уместным), пытаясь убедиться, что она стоит крепко. Но на ней столько искусственных трещин и выбоин, что ничего не понятно.

— Я скучаю по своему парню, — наконец говорит Люси, как будто я требовала объяснений.

По спине у меня пробегает дрожь.

Когда Джона впервые назвал Агнес своей девушкой, мы возвращались с лекции по истории Америки. Я предложила ему перекусить, а он сказал, что его ждет девушка.

— Если хочешь, давай с нами, — добавил он поспешно.

— Нет, спасибо, — ответила я. — Мне не подходит роль третьего лишнего.

Хотя тогда я уже знала, что они с Агнес вместе.

Джона усмехнулся. Он прекрасно понимал, что усмешка делает его неотразимым.

— Да, — согласился он, — ты не из таких.

Через неделю мы с ним впервые поцеловались.

Люси вытирает глаза:

— За какие заслуги тут разрешают пользоваться телефоном?

Я пожимаю плечами:

— Не знаю. — Легконожка ни слова не говорила ни о каких заслугах.

— Такие места все одинаковые.

— А ты во многих таких местах побывала?

Люси игнорирует последний вопрос и отчеканивает:

— Наберешь килограмм — получишь час онлайн. Наберешь два — получишь двадцать минут телефонных разговоров.

Она думает, что у меня тоже расстройство пищевого поведения? Я пересекаю палату и сажусь на свою кровать (проще называть ее так, раз уж теперь нас тут двое), выпрямив спину, как Люси:

— Вряд ли тут есть особые привилегии.

Если бы здесь поощряли хорошее поведение, я давно что-нибудь заработала бы своим спокойствием.

— Я не выживу, если не смогу звонить Хоакину. — Люси переворачивается на спину и грызет ногти, а затем смеется.

Должно быть, горло у нее раздражено многолетней привычкой вызывать рвоту, потому что я ни разу не слышала такого хриплого смеха.

— Естественно, тут все по-другому. — Слово «тут» она буквально выплевывает.

Очень хочется спросить, почему «естественно», но тогда Люси поймет, что я не знаю ответа. Вместо этого я ложусь на бок лицом к ней. Люси прижимает к себе подушку, будто это и есть ее парень. Чуть ли не целует. Будто кому-нибудь захочется с ней целоваться после того, как ее вырвало.

Господи Иисусе, мне подсунули реальную психопатку. Теперь не только Люси мечтает о телефоне. Я позвоню родителям и потребую отдельную палату. Мне нет восемнадцати. Врачи не могут запретить мне общаться с законными опекунами.

И тут впервые в голову закрадывается нотка сомнения: «Или могут?»

Прежде чем я сюда попала, мы с родителями разговаривали каждый божий день в течение семнадцати лет с лишним. Но родители не по своей воле отправили меня туда, где (видимо) мне придется заслужить привилегию разговора с ними.

Люси снова поворачивается ко мне спиной. Сквозь бумажную рубашку мне видны бугорки позвонков, и я смотрю, как мускулы — результат многолетних тренировок — перекатываются у нее под кожей при каждом движении.

Не особенно отличается от глядения в потолок.

семь

— Боюсь, тебе нельзя звонить родителям.

Доктор Легконожка затаскивает в комнату пластиковый стул для очередного сеанса. Стул белый и дешевый, и, в отличие от кроватей, он не привинчен к полу. Она раскладывает стул, но не садится. Я тоже.

— Разумеется, мне можно им звонить, — возражаю я. — Это же мои родители. — Я подчеркиваю интонацией последнее слово, но вряд ли Легконожка осознает, насколько тесные отношения у нас в семье.