Опасна для себя и окружающих

— Ну так что ты хотела мне рассказать? — спрашиваю я после отбоя. Желтую таблетку я выплюнула, и она тает у меня в утке.

Я слышу шорох бумажного костюма Люси, пока она вылезает из кровати, пересекает палату и садится на край моей кровати. Тощий матрас проседает под ее весом.

— Ты никогда не задавалась вопросом, за что меня сюда положили?

— У тебя булимия.

— А иногда анорексия, — с некоторой обидой говорит Люси. — Я сегодня почти не ела за завтраком.

— Действительно. Извини. — Я сложила остатки ее завтрака себе на поднос, чтобы санитары к ней не приставали.

— Да ладно тебе. Ты же знаешь, в такое место не отправят из-за обычного расстройства пищевого поведения.

Я щурюсь в темноту, пытаясь разглядеть Люси в свете луны, но стоит такая темень, что не видно даже силуэта. РПП — дело серьезное. Я читала о девочках с такой тяжелой анорексией, что их родителей через суд лишали права опеки. При критическом недоедании аноректичек могут признать умственно недееспособными и приказом суда отправить в места вроде этого.

— А еще у тебя депрессия. Ну, они так считают.

— Нет у меня депрессии. И раньше не было, перед тем как я сюда попала и меня накачали антидепрессантами. Я не была подавлена, я злилась.

— Кажется, таблетками это не лечится.

Люси хрипло смеется. Получается не очень-то весело.

— В нашей балетной труппе была одна девочка. Рианнон. Ей даже одного имени хватало, чтобы считать себя лучше всех. — Люси передергивает от отвращения. — Она была очень худая. И ладно бы, если ей просто не нужно было сидеть на диете, — то есть ей и не нужно было, но хуже всего другое.

— И что хуже всего?

— Она вообще не парилась насчет еды. Не подсчитывала калории, не задумывалась, может ли она позволить себе кусок торта, глоток газировки, тарелку макарон. Когда мы все с тоской вспоминали любимые вредные вкусности, от которых пришлось отказаться ради балета, Рианнон только пожимала плечами: мол, подумаешь, какая ерунда. Для нее это и была ерунда. — Люси возится на кровати, усаживаясь по-турецки. Ее правое колено упирается мне в бок, но я не жалуюсь. — Вес для нее вообще не имел значения. Я ее ненавидела.

Люси внезапно замолкает, как будто забыла, что я лежу рядом и слушаю.

— И что произошло? — спрашиваю я.

— Я ее толкнула. Не сильно, совсем легонько. Просто хотела посмотреть, что будет.

Я сажусь. Люси и правда так сказала?

Это же мои мысли, мои воспоминания о той ночи, когда упала Агнес.

«Мы выросли из этих игр».

Агнес была права. Но не в том, что мы слишком взрослые для «легкой как перышко»: тогда она еще сказала, что вдвоем в нее не сыграешь. Мы перешли к «я никогда не», но быстро заскучали, ведь мы уже знали все секреты друг дружки. (Не считая того, что я мутила с Джоной, а у Агнес даже не хватило проницательности, чтобы попытаться вытащить из меня признание, предложив реплику вроде: «Я никогда не мутила с парнем лучшей подруги».) (И не считая того, что у Агнес дома остался парень, а я ничего не знала и даже не попыталась заставить ее признаться.)

Когда доктора спросили меня, что случилось, я рассказала.

Когда спросили родители Агнес, я им тоже рассказала.

Я не врала. Честно, не врала. Но и всей правды тоже не открыла.

На самом деле я и не помню всей правды.

Мы начали играть в «правду или действие». Зная друг про друга всю «правду» (во всяком случае, нам так казалось), мы обе вроде бы решили почаще выбирать «действие».

Я помню, как бегала туда-сюда по коридору в одном нижнем белье, — наверное, Агнес выбрала для меня такое «действие». Не слишком обременительное, поскольку коридор был пуст и я совершенно не стеснялась.

Помню, когда настала очередь Агнес, я спросила:

— Действие или действие?

Кажется, Агнес улыбнулась или закатила глаза. Кажется, ей надоело играть. Кажется, она ответила:

— Действие.

Кажется, сначала я выбирала задания попроще. Кажется, мы играли уже больше часа, когда я предложила ей последнее «действие»:

— Встань на подоконник.

Вот что я знаю точно: наша комната была на втором этаже, и окна выходили во двор общежития, облицованный терракотовыми плитками. Подоконники в здании были довольно широкие и внутри, и снаружи, так что в теплые дни мы любили там сидеть, свесив ноги на улицу, и совершенно не боялись.

Может, Агнес не хотела залезать на подоконник. Может, она решила, что я шучу. Может, я напомнила ей, что минуту назад по ее приказу бегала голышом по коридору, а она, может, возразила, что я бегала не голышом, а в нижнем белье.

А может, Агнес просто пожала плечами и согласилась, лишь бы не спорить со мной. Может, ей уже хотелось покончить с игрой.

Она сняла бы носки — босые ноги меньше скользят, — а я широко распахнула бы окно. Ей пришлось бы присесть на корточки, вылезая наружу. Так и вижу, как она стоит спиной к верхней половине окна, которая осталась закрытой. Кое-что я помню четко: руки она держала почти прямо. Только отвела назад локти, немного просунув их обратно в комнату через нижнюю, открытую половину окна. Пальцы сжаты в кулак. Держаться ей было не за что.