Опасная граница: Повести

— Зато меня это интересует куда больше, Вайс! Мне эти коричневые твари разбили лицо, меня пинали ногами, как собаку. Я буду помнить их до самой смерти и постараюсь рассчитаться с каждым из этих подонков. Это говорю тебе я, Вайс. Если хочешь, можешь им донести.

— С какой стати я буду доносить?.. — обиделся Вайс.

— Эх, лучше плюнуть на все! — произнес молчавший до сих пор Кречмер.

— Если бы я плюнул на все, — повернулся к нему Ганс, — они бы вытащили тебя из постели среди ночи, как и меня, разбили бы тебе в кровь морду и неизвестно еще, что бы сделали с Марихен.

Кречмер только вздохнул. Ганс был прав. Сегодня каждый человек должен решить, на какой стороне он собирается сражаться. Сапожник осторожничает, хочет вроде бы показать, что нейтрален, но в каждом его слове сквозит мерзость, которая распространяется по деревне, словно чума. Вайс наверняка снюхался с нацистами, по пока не порывает и с противниками фашизма. Так, на всякий случай. «На какой же стороне стою я?» — спросил себя Кречмер и тут же пришел к выводу, что такой вопрос можно уже не ставить.

— Вот так, Вайс. Я всегда думал, что всякая там борьба партий меня не касается, что любое участие в этой борьбе может только навредить. Но это неправда. Сегодня это касается всех. Я хотел помогать людям, которые нуждались в моей помощи, не по политическим соображениям, а как человек человеку. Понимаешь меня? И что же? Видишь, что я получил за свою доброту? Они напали на меня, как бандиты, изуродовали лицо, так что пришлось отлежать четырнадцать дней в больнице. А за что? Слушай, Вайс, я теперь знаю, по какую сторону баррикад буду стоять. Знаю это твердо.

— Но ты ведь мог случайно попасть в эту историю, а делаешь такие выводы...

— Нацисты, которые меня били, хорошо знали, чего хотят. И после ужаса, который я пережил тогда, что-то во мне пробудилось. Теперь я понимаю что. Ненависть ко всему, что эти гады делают, ненависть к их лозунгам, фразам, ко всему, к чему они прикасаются. Посмотри, что у меня есть, — сказал Ганс и вытащил из кармана пистолет.

— Брось ты все это. Заяви лучше в полицию, пусть она расследует.

— Ничего полиция не сделает, раз закон разрешает само существование фашистской партии. Плевал я на такой закон!

— Я тоже купил коробку патронов, — признался Кречмер. — Вычистил свою старую пушку и смазал. Теперь она как новая. Когда я ее чистил, мне казалось, будто я собираюсь на войну.

— Это и есть война, только для каждого своя.

— Ганс, не сходи с ума! — воскликнул Вайс.

— Они придут ко мне обязательно, потому что я укокошил Зеемана, а он, говорят, был самым крупным фашистским функционером в нашем краю. Но у меня будет чем защищаться. Я всегда был только контрабандистом, ругал Эрика за то, что он носил пистолет. Теперь признаю, что был дураком. На насилие надо отвечать насилием. Поэтому я научился стрелять. Попадаю в пивную кружку с пятидесяти шагов... Я — антифашист!

— Ты не антифашист, а анархист!

— Слушай, сапожник, слова ничего не изменят. Называй меня как хочешь. Я уже все хорошо взвесил. Вот если бы все, весь мир поднялся против фашистов...

— Красная пропаганда! — отрубил Вайс.

— Красная пропаганда меня больше устраивает, чем коричневая.

Кречмер согласно кивнул, вспомнив, что говорил им Вернер. Ганс, конечно, прав. Он повернулся к нему:

— Знаешь, Ганс, я ведь тебя еще не поблагодарил...

— Прошу тебя, Кречмер, не надо...

— За себя и за девочку.

— Мы с тобой старые друзья, это был мой долг. Я люблю Марихен и сделал бы для нее все. Она для меня как дочь.

Местность вокруг них напоминала картину, нарисованную мягкими, пастельными красками. Березы уже пожелтели. Лес одевался в радующий глаз осенний наряд. Между желтыми пятнами жнивья чернели полосы свежей пахоты. Слабенький теплый ветерок носил серебристые паутинки бабьего лета. Тишина и спокойствие осеннего дня благотворно влияли на настроение отдыхающих. Они уже не спорили, будто все, что хотели сообщить друг другу, было ими высказано.

— Если тебе вдруг потребуется помощь... — произнес Кречмер.

— Нет, Йозеф, это мое дело.

— И мое тоже.

— Присматривай лучше за своей рыжей красавицей.

— Не волнуйся, за ней хорошо присматривают.

— Не пускай ее одну в лес. Эти сволочи способны на все.

— Я запретил ей ходить в лес.

Ганс размышлял, что же им теперь делать. В Зальцберг ходить нельзя, опасно. В городе поговаривают, что скоро откроются текстильные фабрики. Кризис вроде бы действительно идет на убыль. Вдоль границы строят укрепления. Он слышал, что ловкие ребята зарабатывают там кучу денег. И здесь, на севере, на склонах Лужицких гор, возводят доты. Надо бы податься из Кирхберга куда-нибудь подработать. А как же быть с тем подонком с лошадиной мордой, который до сих пор пугал его во сне? Нет, надо сначала прикончить эту тварь.

Кречмер, будто прочитав мысли Ганса, стал его отговаривать:

— Давай плюнем на все и найдем себе какую-нибудь нормальную, спокойную работу.

— Я хочу только вернуть должок, а потом уж можно проститься с границей.