Опасная граница: Повести

Потом пошли протоколы, описание случившегося, рапорт о применении оружия...

Убитым оказался Фридрих Хассельман. Он родился 11 июля 1889 года в Кирхберге и проживал там же. Он был безработным. По словам жены, три месяца назад он ушел в Германию якобы на какую-то учебу.

Жена Хассельмана, худая женщина, даже не плакала, она лишь тупо смотрела в пол. Инспектор уголовного розыска Гавелка ничего существенного от нее не добился. Она не знала, ни что это была за учеба, ни кто ее проводил, ни кто послал туда ее мужа. Она получала деньги на пропитание, но отказалась сказать от кого. Твердила только, что человек, который приходил раз в месяц и приносил шестьсот крон, был не из местных. Она подписывала какую-то бумагу, и человек этот исчезал.

У убитого нашли кое-какие личные вещи, две пачки антиправительственных листовок, тысячу марок и парабеллум, из которого были произведены три выстрела.

Было уже десять часов, когда Кучера наконец вышел из конторы. На улице его ждала Марихен:

— Ради бога, что случилось? В деревне говорят, что кого-то из ваших застрелили.

— Ерунда! — устало ответил он.

Она поднялась на цыпочки и при всех поцеловала его.

— Ну, дружище, ночь у тебя была ужасной, зато утру твоему позавидуешь, — улыбнулся инспектор уголовного розыска Гавелка.

Кучера ничего не ответил. Девушка взяла его за руку и повела за собой, словно маленького ребенка.

10

Непомуцкий лечил раненую руку около двух недель. Рана была неопасной и, вовремя обработанная врачами, хорошо заживала. Однако через две недели таможенник на службу не вышел и не сообщил, что с ним. Когда Карбан зашел к нему, то застал его в постели — дал о себе знать ревматизм, яростно вцепившийся в его суставы. Ненастная погода обострила болезнь.

— Дружище, что с тобой? — спросил Карбан.

У кровати больного стояла обвязанная соломой бутыль, в комнате пахло сливовицей.

— Ты этим лечишься?

Непомуцкий лежал неподвижно, а когда шевельнулся, то лицо его исказилось от боли. Он хотел было встать и показать отекшие колени, но не смог. Выругавшись, он отказался от этих попыток.

— Я тебе давно говорил, чтобы на курорт съездил. С твоими суставами это просто необходимо. Слияч — отличный курорт в Словакии. Ты всегда утверждал, что у тебя там полно знакомых.

— Да ничего, пройдет. Это все из-за той проклятой ночи...

— Э, нет, дружище, это дело серьезное. Я вызову врача, иначе пропущенные дни я вынужден буду оформить тебе как отпуск, а болеть в отпуск — это роскошь.

— Мне все равно, — пробурчал старый холостяк и повернулся лицом к стене.

Карбан зашел к хозяину квартиры, столяру Шайнеру. В мастерской пахло деревом и клеем.

— Дело вот в чем, пан начальник, — заговорил столяр, когда узнал, зачем пришел Карбан. — Мы о нем заботимся, как о родном. Жена носит ему еду, но он ото всего отказывается и все время пьет. Даже не пьет, а хлещет. Уверяет, что это снимает боль, но при ревматизме пить не следует. Кто-то из Словакии присылает ему сливовицу бутылями. Я хожу за ними на почту. Однажды господин Непомуцкий дал и мне попробовать. И знаете, эта сливовица больше походит на спирт — такая она крепкая. Я на него не жалуюсь, он человек добрый, денег нам дает, иногда даже не знаем за что. Но дальше так жить нельзя: можно окончательно спиться.

Карбан кивал в знак согласия:

— Я боялся, что он вам в обузу.

— Да нет, что вы! Мы о нем позаботимся, не беспокойтесь, ведь он у нас столько лет живет... Мы привыкли к нему, а он к нам. Только вот это проклятое пьянство...

Карбан зашел к Непомуцкому еще раз. Больной лежал в постели и смотрел в окно. Комната была небольшая, но уютная. Шкаф, кровать, стол, два стула, умывальник, выложенный плиткой камин, который хорошо грел зимой, на стене несколько фотографий в рамке. Вот Непомуцкий солдат, вот он таможенник, вот отец с матерью. За окном — цветы, за которыми ухаживала фрау Шайнер. И вдруг Карбан заметил в стекле маленькую дырку, от которой во все стороны разбегались трещинки. Опытным глазом он провел прямую из сада через окно к противоположной стене, подошел поближе и убедился, что не ошибся: в стене отчетливо виднелась вмятина.

— Слушай, кто это стрелял?

— Кто-то целился в меня, как в мишень.

— Когда это случилось?

— Через три дня после того, как мы этого парня...

— Почему ты не доложил об этом?

— Зачем? Я его найду и сам рассчитаюсь.

— Ты знаешь, кто это был?

— Соседка говорила хозяину, что возле нашего дома шлялся какой-то Визнер из Георгшталя.

— Визнер?

— Я сам поговорю с этим типом. А пока каждый вечер закрываю окно, днем-то стрелять никто не отважится. Присмотри за Кучерой, только не говори ему ничего, а то он будет бояться. Орднеры[3] вероятно, думают, что стрелял я. Ну и пусть думают. Меня так просто не возьмешь, — сказал Непомуцкий, сунул руку под подушку и вытащил оттуда револьвер. — Из этой пушки я попадаю в бутылку с пятидесяти шагов. — И он запрятал револьвер обратно.

— Это не только твое дело, — предупредил его Карбан.

Непомуцкий ничего не ответил. Он как-то нервно потянулся, опять почувствовал боль, закусил губы и закрыл глаза.