Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

Численность популяций функционально полноценных мутантов, приспособленность которых близка к той, что определяет дикий тип (хотя и не достигает ее), гораздо выше, чем у тех, которые функционально неполноценны. Выстраивается асимметричный спектр мутантов, на котором мутанты, далекие от дикого типа, успешно развиваются на основе переходных форм. В такой цепи мутантов численность популяции напрямую зависит от структуры адаптивного ландшафта. Адаптивный ландшафт состоит из сообщающихся между собою долин, холмов и горных хребтов. На горных хребтах спектр мутаций весьма разнообразен, а вдоль гребня даже отдаленные родичи дикого типа появляются с ограниченной [то есть с конечной, но не исчезающе малой] частотой. Именно в гористых районах мы можем надеяться отыскать новых более совершенных с точки зрения отбора мутантов. Как только один из них появляется на периферии спектра мутаций, рушится установленный порядок. Вокруг более совершенного мутанта, играющего теперь роль дикого типа, выстраивается новая система… такая цепь причин и следствий приводит к осуществлению своего рода «коллективного действия», которое с гораздо большей вероятностью подвергает проверке более совершенных мутантов, а не менее совершенных, даже если последних отделяет от дикого типа такая же дистанция255.

Итак, существует тесная связь между характером адаптивного ландшафта и населяющей его популяцией: она порождает ряд петель обратной связи, обычно соединяющих одну темпорально стабильную формулировку задачи с другой. Стоит вам взойти на вершину, как весь ландшафт начнет подниматься и вздыматься, образовывая новый горный хребет, и вы снова начнете восхождение. По сути дела, ландшафт постоянно меняется прямо у вас под ногами (если вы – квазивид вирусов).

Однако все это вовсе на так революционно, как утверждает Эйген. Сам Сьюалл Райт в своей «теории смещающегося равновесия» попытался объяснить, как многочисленные вершины и изменчивые ландшафты могли бы преодолеваться не отдельными особями «дикого типа», а различающимися численностью популяциями разновидностей, тогда как Эрнст Майр много лет настаивал, что самую суть дарвинизма составляет «популяционное мышление», которое генетики игнорируют на свой страх и риск. Так что Эйген не совершил переворота в области дарвинизма, но скорее (и это немаловажный вклад) сформулировал несколько новых теорий, проясняющих и подкрепляющих недооцененные и недостаточно внятно выраженные идеи, которые были годами известны. Когда Эйген заявляет: «Вызываемое этим (количественное) ускорение эволюции так велико, что представляется биологам новым удивительным качеством, способностью „видеть наперед“, чем-то, что для традиционного дарвинизма было бы совершенной ересью!» – он поддается всем хорошо знакомому соблазну сгустить краски и игнорирует тот факт, что множество биологов по меньшей мере предчувствовало, если не приближало его «революцию».