Опасная колея

«С ума сойти!» — сказал себе пристав, и гадая о том, надо расценивать оба утренних происшествия как удивительное невезение, или наоборот, редкую удачу, продолжил путь. И на ближайшем перекрёстке едва не попал под колёса извозчика — лошадь понесла! Чудо, что успел отпрыгнуть! Кое-как уняв нервную дрожь, охватившую тело, едва не ставшее преждевременно мёртвым, господин Ивенский побрёл дальше. Двигался он уже не так уверенно — наоборот, опасливо озирался. Только это его и спасло, когда навстречу из-за поворота выскочил огромный красномордый детина в окровавленном фартуке мясника, со здоровенным тесаком в руке. «Убью! Всех убью! — дико орал он, размахивая оружием. — Крысы! Крысы кругом! Не троньте!» Выпученные глаза его были совершенно дикими, изо рта летели хлопья пенистой слюны. Шагах в двадцати позади громыхали сапогами трое городовых, истошно дули в свистки.

Увернувшись с пути безумца, Роман Григорьевич ловко поставил ему подножку. Массивное тело тяжело рухнуло на мостовую. Стражи порядка налетели, выбили нож, скрутили руки за спиной.

— Докладываю, ваше высокоблагородие! Мясник Субботин! Белая горячка! — тяжело отдуваясь, отчитался городовой Евстратов, хорошо знакомый с Ивенским лично — доводилось встречаться по службе. И не сдержал восхищения. — Как вы его завалили-то лихо, ваше высокоблагородие, а! С виду из себя субтильные совсем, а с эдакой тушей управились!

Нельзя сказать, что подобный комплимент «его высокоблагородие» порадовал, скорее наоборот. Роман Григорьевич от природы был сложен хорошо, но прямо скажем, не богатырски — тонковат в кости и тощ. Ещё в его детстве отцов денщик Егор, заботам которого был вверен генеральский отпрыск, частенько говаривал с горечью: «Нашего молодого барина чем не потчуй — всё не в коня корм!» Должно быть, пагубно сказался голодный триста шестьдесят восьмой год,[3] это после него Ивенского-младшего никак не удавалось откормить, как бедный Егор ни старался. Впрочем, сам Роман Григорьевич внешностью своей, по мнению всех знакомых дам, весьма недурной, был вполне доволен, и менять её в угоду отцовскому денщику не собирался. Но очень уж не понравилось ему определение, которым его наградил Евстратов. Ну, сказал бы «стройный» или, к примеру, «изящный» — было бы хорошо. А «субтильный» — это больше подходит для чахоточных, так ему казалось.

Странная череда опасных случайностей, внезапно на него обрушившихся, уже начинала не на шутку тревожить пристава. И когда вырвавшийся со двора молочницы бык едва не поддел его на рога — спасла тумба для театральных афиш — Роман Григорьевич решил, что с него достаточно, и жизнь надо менять в корне. От идеи посетить Управление он отказался, и отправился восвояси, взяв извозчика. Надо ли говорить, что пролётка перевернулась? К счастью, снова обошлось без жертв. Выбравшись из-под обломков, Ивенский побрёл домой, ни за что обругав очередного подоспевшего городового «болваном». Его пошатывало, из прокушенной губы и разбитого носа сочилась кровь. «Просто проклятие какое-то на меня свалилось, — думал он отрешённо. — К колдуну, что ли, сходить?»

— Ох, батюшки! Ваше высокоблагородие, да что же с вами опять стряслося? — по-бабьи всплеснул руками Захар.

— Что значит «опять»? — рассердился Роман Григорьевич. — Разве прежде со мной что-то «стрясалось»?

Но у денщика ответ был наготове.

— А как же, барин?! То вас злодей ножом пырнул — чуть не месяц замертво лежали, потом из леворьвера вас прострелили — снова думали, что помрёте. А уж сколько раз костюм на вас попорчен был — и не сосчитаешь!

— Ах, не говори, пожалуйста, ерунды, — утомлённо велел Роман Григорьевич. — Тогда было совсем другое дело, нечего равнять… Ты вот что. Собирай-ка вещи и ступай за подводой. Мы переезжаем.

— Куда? — опешил Захар. В пансионе мещанина Прокофьева его высокоблагородие обреталось ещё со студенческих лет. Будучи пятнадцатилетним отроком, Роман Григорьевич возжаждали самостоятельности, не вняв уговорам любящего папеньки, сменили великолепный особняк в Пекин-городе на три скромные (исключительно с точки зрения Захара, привыкшего к барским хоромам) съёмные комнаты с полным содержанием, и до сих пор казались вполне довольными новой жизнью. И вдруг — такая перемена!

— Возвращаемся к папеньке на Великую.

— Давно пора! Ведь я сколько раз говаривал: негоже вашему высокоблагородию в тутошней дыре обитать, не по чину! А уж папенька ваш, Григорий Романыч, как будут рады! — просиял Захар и опрометью, пока молодой барин не передумал, бросился собирать пожитки.