Опасная колея

— Версия хорошая, — одобрил тот, — и изложена логично. Внешнее вмешательство, инсценированное под внутренний заговор… Да, пожалуй, такое возможно. Однако, некоторые странности и нестыковки…

— Подождите, подождите, господа! — вдруг бесцеремонно перебил начальство Листунов, вроде бы, только что мирно дремавший. — Я всё слушаю, и никак не могу понять, вы о чём? Таисьевы, параторы, футурумы… Вам стали известны новые факты, и вы их от меня утаиваете? Но разве это честно, господа? Мне казалось, мы делаем общее дело, и вообще, достаточно невзгод и лишений претерпели вместе, плечо, можно сказать, к плечу… Так неужели, я не заслужил вашего доверия хотя бы в вопросах служебных? — Удальцеву показалось, или в голосе пальмирца действительно зазвенели слёзы? — Я был о вас лучшего мнения, господа! Так и знайте! — он отвернулся и натянул меховую полость на голову.

— Ах, да прекратите вы устраивать дамские трагедии, Листунов! — сурово велел Роман Григорьевич. Вместо того чтобы посочувствовать несчастному, он на него рассердился. — Никто и не думал от вас ничего скрывать. Разве мы не рассказали вам о происшествии в Кленове?

— Нет! — глухо раздалось из-под полости. — Не удостоился чести! Только упомянули и обещали рассказать позднее!

— Вот видите! Мы просто не успели, к слову не пришлось. Освободите голову, пока совсем не задохнулись, и Тит Ардалионович вам сейчас всё изложит в деталях! — ах, как же хорошо быть начальником, как приятно иметь подчиненных, которым можно перепоручать неприятные дела! Самому Ивенскому отчего-то страшно не хотелось вслух вспоминать кленовские события, не лежала душа, и всё тут. Вот и свалил на бедного Удальцева — тому уж не отвертеться.

Но к удивлению Романа Григорьевича, подчинённый вовсе не огорчился, наоборот принялся повествовать с большим энтузиазмом и в лицах. Пожалуй, у него есть артистический дар, решил Ивенский. Очень уж похоже Тит Ардалионович изображал гадкого Таисьева — ну, просто как живой предстал! Листунов давно перестал дуться, слушал с напряжённым вниманием — в изложении Удальцева неприятная история звучала чрезвычайно захватывающе, Ивенский и тот увлёкся, любопытно было взглянуть на случившееся чужими глазами.

… Рассказ подходил к концу, как кони вдруг стали.

— В чём дело, любезный? — окликнул молодого ямщика Ивенский.

Тот обернулся, сдёрнув с головы косматый малахай, и не просто ответил — взвыл отчаянно:

— Барин! Не угодно ли взглянуть? Там такое деется, такое творится — страсть! Ой, пропали наши душеньки-и! — закручинился.

Творилось страшное.

Вперёд уходила неплохая, накатанная дорога. Справа стеной стоял хвойный лес. Слева едва не до самого горизонта было пусто: может, поля тянулись, может, луга — одним словом, равнина. Чуть овражистая, чуть холмистая, прорезанная извилистым руслом малой речки — его, занесённого снегом, обозначали заросли красноствольной вербы, желтоватого тростника и бурого рогоза.

И по этой широкой, скучной равнине катилось с быстро нарастающим гулом нечто немыслимое — будто волна шла. Низко, над самой землёй, полыхали синие молнии. Клубился не то снег, не то дым, и в этих гигантских клубах выло, визжало, мельтешило что-то живое. Или похожее на живое. Потому что ясно было: ничему по-настоящему живому в кошмарном вихре не уцелеть.

Оно приближалось неотвратимо, и негде было искать спасения, некуда бежать. Ударил шквал ветра, полегли, затрещали сосны да ели, роняя тяжёлые сучья; только сунься — прибьёт. Задрожала кибитка — того гляди, опрокинется, несчастные лошади сбились в кучу, их отчаянное ржание влилось в общий многоголосый рёв и свист.

Кажется, Тит Ардалионович тоже орал, хоть сам себя и не слышал. Зато слышно было, как перепуганный ямщик тоненько выкрикивает слова византийской молитвы, крестится левой рукой, а правой творит символы старой веры.

— А-а-а, спаси нас, гре-ешны-ы-ых!

Роман Григорьевич привык встречать опасность в лицо. Подавив недостойное, но, к счастью, мимолётное желание забиться на дно кибитки, он выскочил наружу — и едва устоял на ногах под порывами ветра, судорожно уцепившись за оглоблю. Определёно, это был не самый умный поступок в его жизни, но одолело болезненное любопытство. Отчаянно захотелось узнать, отчего они все сейчас погибнут.

Узнал, увидел.