Опасная колея

— Да потому что они и сейчас чрезвычайно схожи внешне, разница только в возрасте.

— Осмелюсь напомнить, милостивый государь, что вы, как выяснилось, тоже весьма похожи на свою мать, и не только внешне. Значит ли это, что в один прекрасный день вы, наплевав на свой долг, бросите службу и семью, и сбежите за границу с певичкой из варьете? Нет? Тогда какое вы имеете право судить о любимой женщине хуже, чем о себе самом? И ещё утверждаете, будто испытывали к ней подлинное чувство!

— Испытывал. Но стараюсь о том забыть. Разу уж пришёлся однажды Золиным настолько не ко двору, что те предпочли околдовать родную дочь…

— Ах, да при чём тут вообще Золины! Вы на Лизаньке собирались жениться, или на её семействе? Мало ли браков свершается против родительской воли? Нужно уметь бороться за своё счастье! Вспомните драматургию, в конце концов! Вспомните этих… ну, как их? Уильям Шекспир написал… Они ещё отравились под занавес…

— Вот-вот! Весьма показательный пример! Нет уж, превращать свою жизнь в слезливую театральную пьеску я не намерен.

— А папенька огорчился бы, если бы узнал, как вы отзываетесь о творчестве Уильяма Шекспира! — мстительно заметил хороший.

— Он не узнает, если вы сами однажды не ляпнете сдуру, — отмахнулся плохой. — И потом, я не о Шекспире, а о своей собственной истории. Каковая, впрочем, и на слезливую пьеску не тянет, больше отдаёт фарсом. «Сыскной пристав или Зачарованная невеста», покойник Понуров в роли главного злодея! Спешите видеть, один день и то проездом!

Хороший брезгливо поморщился:

— Вы, Роман Григорьевич, отвратительный циник.

— Лучше быть циником, чем несчастной жертвой обстоятельств!..

Так и не договорившись с самим собой, Ивенский пробудился окончательно.

Обнаружил себя в комнате, довольно просторной и чистой, правда, бумажки на стенах пообтрепались снизу. Ну, да, по-хорошему, их бы следовало совсем ободрать. Более безобразных обоев Роману Григорьевичу видеть ещё не приходилось: малиновые, если не сказать, багровые, с огромными бронзоватыми розами, намалёванными не бог весть каким искусником, они производили поистине гнетущее впечатление, рождали в душе неизъяснимую тоску. Но здесь, в глухих муромских лесах, их, должно быть, считали верхом великолепия, и обтрёпанные места старательно подклеивали вощёной бумагой.

Впрочем, если отрешиться от мрачных стен, обстановка была недурна, и диван оказался без клопов. Кроме дивана здесь имелись ещё две кровати, на них спали, укрытые по самые носы, Удальцев и Листунов — первого Роман Григорьевич мог видеть лично, второго распознал по характерному свистящему всхрапу. Время от время оба надсадно кашляли. В углу у двери приткнулась вешалка с одеждой, рядом с ней — старомодное кресло на гнутых ножках, не иначе, перекочевавшее, за ненадобностью, из какой-нибудь барской усадьбы. Единственное, чем оно привлекло внимание Романа Григорьевича — это свёртком в красную клетку, лежавшим на сидении; «Цела филактерия, — отметил он с удовлетворением. Под окном стоял стол и несколько городских стульев, за окном картинно падал снег. День был сумрачный, и, не смотря на раннее время, на столе горела свеча, подрагивала от сквозняка. Рядом сидела девчонка лет пятнадцати в сером вязаном платке поверх скучного будничного платья и в валенках на босу ногу (в прореху проглядывала розовая пятка), вышивала на пяльцах. Ивенский даже узор разглядел — нестерпимо яркие петухи. «Приданое готовит», — почему-то взбрело в голову.