Опасная обочина

Нынешняя хандра Эдуарда Никитовича все же имела под собой реальную причину: не хотелось ему этой медали «За трудовую доблесть». А Стародубцев тот вообще размахнулся на орден Трудового Красного Знамени. Но в главке начальнику колонны вежливо намекнули, что вверенное ему подразделение хоть и на хорошем счету, но не самое первое в регионе. И еще: скромность украшает даже заслуженных людей. Пришлось Стародубцеву соглашаться на «Трудовую доблесть», не без основания предположив, что орденоносцы украсят ряды его водителей в ближайшем будущем.

Эдуард узнал о том, что он возглавил список представленных к награде уже тогда, когда пакет был благополучно передан командиру вертолета геофизиков, а сама «вертушка» лениво вращала винтами неподалеку от бани, готовясь взлететь.

Эдуард кинулся к начальнику, ворвался в его вагончик и гневно потребовал задержать вертолет и вычеркнуть его имя из списка. Стародубцев поначалу опешил, а потом поинтересовался: дескать, какие мотивы движут Эдуардом Никитовичем? На это Баранчук сразу вразумительного ответа не дал, но спустя секунды нашелся и, встав в позу, заявил:

— Я — недостоин.

— Достоин, достоин, — отмахнулся начальник.

И поскольку на этом все аргументы строптивого водителя истощились, он и пошел к двери, бурча себе под нос такое, чего Виктору Васильевичу Стародубцеву лучше бы и не слышать.

Это событие имело место вчера, а сегодня «адский водитель» Эдуард Баранчук на работу не вышел. Неторопливой походкой двигался он в сторону своего вагончика, и, как уже было замечено, мысли обуревали его далеко не веселые.

Дело в том, что в прошлом Эдуарда Никитовича произошло нечто такое, о чем он предпочитал умалчивать. Нет, он, конечно, не считал, что недостоин правительственной награды. Но, как ему казалось, связанная с этим награждением проверка его анкетных данных могла выявить некий факт из его биографии, а точнее, как он считал в глубине души, роковую несправедливость судьбы. И вот тут-то все и рушилось и, возможно, даже грозило тюрьмой… Да еще появилась эта таксистка — вот бы не подумал, что такие у них работали, — и она могла кое-что знать или слышать. Короче, настроение у Эдуарда Никитовича было гнусное, а выхода в ближайшие полчаса не предвиделось…

Он вошел в вагончик — двери в поселке никогда не запирались — и, стащив с плеч дубленку, швырнул ее в угол, словно это была не дорогостоящая импортной выделки мездра, а обычная половая тряпка. Затем он походил по комнате, меряя ее от стены к стене. Потом снял ружье, висевшее над кроватью, и, переломив его привычным жестом, задумчиво поглядел в отполированные стволы. Повесил на место и снова походил по комнате. А потом вдруг, словно решившись на что-то, подошел к тумбочке и достал чистую тетрадку. Он вырвал из середины один лист, нашел ручку и сел за стол.

«Уважаемые товарищи», — написал он. Потом вырвал и скомкал лист. И на другом размашисто и четко, но уже с приставкой «не» написал то же самое.

А дальше оскорбленная жизнью душа Эдуарда исторгла горькие и жесткие слова, где речь шла о том, что человека можно приветить и наградить, не зная кто он и что он, что никто не хочет взять на себя труд поинтересоваться судьбой ближнего, а проныра и сукин сын, прикрывшись личиной порядочного человека, может достигнуть высот и стать уважаемым членом общества, а на самом деле честный и порядочный человек может ни за что пострадать и оказаться непонятым и отверженным. Он взывал ко вниманию, но писал зло, и слова ложились на бумагу болезненно, жестко и язвительно.

Потом ему вспомнился Стародубцев, и Эдуард с горькой издевкой усмехнулся.

— В армии я бы ему попался… — пробурчал Баранчук. — Ишь чего захотел…

И Эдуарду Никитовичу Баранчуку вспомнилась армия. И даже не армия, а то, что ей предшествовало.

Повестку Эдик давно ожидал. Но когда соседка тетя Лиза протянула ему квадратный листок бумаги, у него тоскливо заныло под ложечкой.

— Вот, уже… — растерянно пробормотал Эдик.

— Уже… — подтвердила тетя Лиза и улыбнулась сквозь очки добрыми виноватыми глазами. Она подняла с пола хозяйственную сумку и, ссутулив плечи, медленно пошла к парадной двери, словно бы идея отправки молодого соседа в армию принадлежала ей.

— Ну и ладно, — глядя ей в спину, почти твердо заявил Эдуард.

Он вошел в свою комнату, снял пальто и сел на единственный стул, так и не выпуская повестку из рук.

Обстановка его коммунального «пенала» была более чем скромной: стол, стул, кровать с металлическими шарами и невесть как попавшее сюда старинное трюмо с позеленевшим зеркалом толстого стекла. Вот, собственно, все наследство, оставленное отцом. Мать после его смерти покинула Москву и переехала к младшей сестре в соседнюю область, в небольшой тихий районный городок. Эдуард переезжать с ней наотрез отказался, он к тому времени закончил досаафовские курсы шоферов и работал на стареньком «Москвиче»-фургоне — развозил детям завтраки по школам. Зарплата была небольшая, да еще посылал матери, в общем, еле сводил концы с концами, но самостоятельной жизнью был горд, как и многие молодые люди в его возрасте.