Опасная профессия

— Что удостоверения! — возразил сосед. — Хоть гэбисты, хоть цэрэушники любое удостоверение состряпают, даже с подписью самого товарища Сталина!

Степан Павлович еще не знал тогда, что мы альбом с портретами Германа очистили основательно, а то еще бы больше волновался. Признались мы в этом и повинились, только гуляя по Пушкинской площади, когда уже встретили родителей космонавта, прилетевших на торжественную встречу Германа Степановича в Москве. И были прощены, потому что все те фотографии были опубликованы в нашей газете.

А потом я повез Степана Павловича в радиокомитет, не сказав толком — зачем. Его там, конечно, встретили очень радушно. Пригласили в небольшую, но битком набитую любопытными радиожурналистами комнату, где стояли огромные колонки, усадили нас рядышком и сказали, что сейчас послушаем одну песню. Он не представлял — какую. Врубили музыку, и зазвучала его Алтайская лирическая:

Гаснет в небе заря золотая,
Тихий вечер ложится вокруг.
В этот час на далеком Алтае
О тебе вспоминаю мой друг.

Исполняли ее две известные певицы и трио баянистов, хорошо знакомое ему, любителю музыки. Получилось мощно, раскатисто, красиво! Степан Павлович встрепенулся, кричит: дайте мои ноты! Дали. Он впился в них глазами и так просидел до конца исполнения. А потом вскочил, возбужденный, жмет всем руки: Спасибо, спасибо!

Эта песня была написана на стихи учителя Александра Фомича Кулика. Но Степан Павлович, как говорил, сам «баловался стихами», и, мне кажется, часто они получались отнюдь не заурядными. Вот, например, эти:

Белопенный кружит,
Вызмеясь, ручей.
И лопочет лужа,
Пляской пузырей.

Когда мы уже выходили из радиокомитета, я спросил немножко ехидненько, чего это, мол, вы за ноты вдруг схватились? Он объяснил, что думал: исправили там, наверное, что-нибудь. Дескать, неудобно корявую музыку отца космонавта исполнять, вот и приукрасили. А когда убедился, что нет-таки, что все до ноточки, как у него было, успокоился и обрадовался.

— Ну, а вторую песню слушайте на Алтайском радио! — сказал я в завершение.

Наше воровство было окончательно прощено.

Он был страстный человек

Когда Герман Титов полетел в космос и в «Известиях» появилась документальная повесть «Отчий дом», нам с Николаем Штанько тут же предложили сделать книгу для издательства «Советская Россия». Сложность состояла в том, что я жил на Алтае, а Штанько в Москве. Решили вместе пойти в отпуск и поехать в Пахру, в известинский дом отдыха, чтобы там вместе работать. Но нас в отпуск не пустили, сказав, что корреспондент по Алтаю должен быть на месте, в крае, потому что там как раз идет уборка урожая. Когда на уровне заместителей главного редактора мы ничего не добились, пошли к Аджубею. Понимали, что можем быть биты, как тогда говорили в «Известиях», «мордой об стол» или хуже — «мордой о паркет». Две градации разноса. Но это ведь уже последняя надежда.

Постучали. Войдя, стали неловко у двери и не успели ничего сказать, как Алексей Иванович спрашивает:

— Наверное, заявление на отпуск принесли?

Мы опешили:

— Кто вам сказал?

— Почему «сказал»? У вас в руках такой богатый материал, золотая жила… Книжку надо делать!

Мы, говорим, хотели в отпуск, но нас не пускают: уборка на Алтае! Вот и тут глаза Аджубея вдруг зажглись яростью:

— Не пускают? Подайте мне заявление!

На редколлегии он устроил целый спектакль.

В конце заседания, словно спохватившись по поводу чего-то забытого, остановил уже встававших членов редколлегии: «Да, у нас тут есть еще заявление с просьбой об отпуске». Спросил, каковы будут мнения. Редактор сельхозотдела Пётр Алексеевич Анчихоров с возмущением заговорил о несвоевременности моего отпуска, когда на Алтае такая горячая пора. Аджубей вдруг резко прервал его:

— Петр Алексеевич! Мы на уборку комбайны из Краснодара в Сибирь перебрасываем, а человека послать не можем?

Анчихоров молчал. Повисла пауза. И после нее:

— Петр Алексеевич, а вы сами не поехали бы на Алтай? Ведь собирались туда уже не раз, а никак не соберетесь. Вот как раз повод край посмотреть, целину, и в собкоровской шкуре побывать!

Петр Алексеевич, покраснев, уткнулся в стол, а главный повторил: какие, мол, есть еще мнения? Но члены редколлегии тоже стали возмущаться чьим-то бездушием. Все, оказывается, были «за».

Многие говорят, что Аджубей прекрасный очеркист. Не в этом дело. Я ценю его как профессионала-редактора, умевшего зажечь многих, буквально забросать интересными идеями, подвигнуть на то, чтобы человек сделал больше даже, чем обычно может. Вот в этом он был настоящим талантом.

…Черная трубка «вертушки» выделялась на глянцево белом листе бумаги, и я взял ее. А предшествовали тому такие события.