Опасное хобби

Примчалась вся светящаяся Вероника Моисеевна и сообщила, что Александра Борисовича срочно вызывает Москва по какому-то весьма важному делу.

Турецкий в сопровождении этого великолепного, страстно дышащего за спиной гренадера промаршировал по многим лестницам бывшей императорской резиденции в кабинет заместителя «по связям». Небрежно присев на край стола, Турецкий набрал московский номер Меркулова.

Костя спросил, как дела. Турецкий выразительно посмотрел в глаза Вероники Моисеевны, замершей в ожидании, и та, показав взметнувшимися пышными руками, что все-все поняла, степенно выплыла из своего кабинета.

— Ты там, что ли, не один? — догадался Костя.

— Теперь уже один. Что случилось?

— Нашел что-нибудь нужное?

— Да.

— Тогда чего сидишь там? Прошу заметить, тут и так дел невпроворот и почивать в архивах — роскошь для нас непозволительная. Если есть возможность, возвращайся.

— Что-нибудь экстра?..

— Вот именно. Но совсем из другой оперы. Придется тебе все дела оставить на коллег и срочно вылететь на Урал. Убийство губернатора. Поэтому если можешь…

— Конечно, смогу, Костя. Хотя здесь, конечно, еще копать и копать. Но для этой цели надо возбудить расследование по новому делу. И начинать с серьезнейшей искусствоведческой экспертизы, а затем нам самим крепко и надолго засучивать рукава. Есть еще вариант — передать материалы следствия Федеральной службе безопасности. Поскольку, как я теперь понимаю, некоторых государственных и партийных деятелей придется серьезно побеспокоить в их гробах. Пойдем ли мы с тобой на эту безумно муторную затею, решать не мне. Но — готов подчиниться любому здравому решению.

Костя долго молчал, потом сказал как-то устало:

— Ладно, забирай имеющиеся материалы. Завтра с утра жду с докладом.

Низко поклонившись Веронике Моисеевне, Турецкий отправился к Андрею Григорьевичу и передал ему список документов, с которых попросил снять на ксероксе копии. Причем немедленно, поскольку неотложные дела требуют уже утром быть в Генеральной прокуратуре. Замдиректора понял всю глубину ответственности, раз этого требует сам заместитель генерального прокурора. Поинтересовался лишь вскользь, каковы могут быть последствия. Это и естественно, о чем же еще мог он думать? Не коснется ли где его лично? Но, узнав, что все документы помечены датами с 1947-го по 1950-й год, успокоился. Такая седая старина к нему лично не могла иметь отношения.

Конечно, следовало бы копнуть и глубже, и ближе к нашим дням, но на это у Турецкого уже не хватало времени.

Документы были ксерокопированы, ксерокопии сложены и подшиты в картонную папочку. Турецкий заглянул к Перфильеву попрощаться. Старик выразил сожаление, что вот, мол, единый раз, когда начали было делом заниматься, да и на то времени не хватает. Турецкий объяснил, что именно это дело требует не поверхностного ознакомления, а глубокого, серьезного анализа с привлечением больших сил — и следовательских, и искусствоведческих. Ну а в том, что фонды безжалостно разворовывались — в государственных ли интересах, в личных, — нет сомнения. Надо немного подождать. А потом взяться всерьез и надолго. Такая ревизия может продлиться не одну неделю, возможно, месяцы, если не годы.

И еще об одном одолжении попросил Турецкий Перфильева. Он передал ему одну из копий письма академика Орбели, подробно рассказал, как отыскать Константина Грачева, и поведал о желании смертельно больного старика в последний раз взглянуть на фотографии спасенных им рисунков. А когда они вернутся в Питер, еще не известно, так, может, найдется возможность отдать ему хотя бы благодарственное письмо Орбели. Перфильев пообещал сделать это сам…

— Значит, встретимся не скоро… — вздохнул Перфильев и улыбнулся открыто и немного застенчиво, может быть, впервые за прошедшие три дня. — Жаль. Полагаю, не доживу. Но мне было искренне приятно пообщаться с вами, молодой человек…

Вероника Моисеевна заметно расстроилась. Ведь именно на сегодняшний вечер она выстроила для себя определенные планы, в которых верхняя позиция предназначалась Турецкому. И вот вдруг такой промах.

Турецкий поспешил уверить страстно задышавшую кариатиду, что ничего, кроме глубочайшего уважения и личной симпатии, к ней не испытывает, и если б не срочный вызов на работу, он бы несомненно составил ей компанию в любом указанном ею направлении. Обилие слов слегка приглушило готовую разгореться обиду. На миг даже мелькнула уж совершенно шальная мысль: посвятить остаток дня страждущей женщине и показать ей, что москвичи умеют быть благодарными.