Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

— Петя, Петя, Петушок. Золотой гребешок, шелкова бородушка… — пела она под нашим окном, и Петя как бы не спеша выходил из избы под насмешливым взглядом Мити.

— Бородушку забыл! — кричал Митя.

— Бабушка, — сказал я. — Что с бабушкой моей Пелагеей?

— Померла в первый год войны. У нее в избе еще немцы стояли. Вышла на улицу и упала. Не забудешь Пете-то привет?

— Петя умер.

— Умер!

— А ты? Работаешь здесь?

— Работаю. На спине! — Взглянув на меня, она поправилась: — Вольнонаемная. Солдаты лес заготовляют. Я у них по хозяйству.

— А где деревенские?

— Кто жив — разъехались. Вначале еще в землянках жили, а потом подались, кто куда. Я осталася. Все могилочки здесь.

Мне не хотелось мешать ей плакать, и я ушел. Я бы и сам заревел. На могилах не было имен.

Жилплощадь в Москве нам с матерью расширили и углубили. Вместо того чулана, где нам удавалось спать только валетом, теперь дали комнатку побольше и поглубже, в глубочайшем подвале. До войны в подвале жили только крысы (они не брезговали им и теперь). После войны с помощью дощатых перегородок городские власти соорудили там: четыре комнаты по шесть квадратных метров с окнами, одну каморку на три квадратных метра без окна и одну на всех кухню тоже без окна. Мы жили в комнате с окном. Конечно, сказав «с окном», я выразился по-советски. Полезно пользоваться советско-русским словарем. В нем, например, советская «свобода» переводилась бы на русский как «необходимость». Увы, в каждом языке бывают слова, невыразимые в других языках. И то, что было у нас в подвале, это советское «окно», ни на какой вообще человеческий язык не переводилось.

Если смотреть с улицы, то были видны только лежавшие на тротуаре решетки, примыкавшие к дому. Каждая решетка прикрывала колодец тридцать сантиметров шириной, шестьдесят длиной и метр глубиной. «Окна» нашего подвала выходили в эти колодца. Ни света, ни воздуха они не давали, потому что открыть их было невозможно. Описывать, что было там на дне, не хочется; пешеходы плевали туда, громыхая по решеткам каблуками.

Сооружать уборную в такой пещере было государству смешно и дорого. Зачем? Наверху, на первом этаже, — прекрасный, прошлого века, туалет. Сделать туда лестницу и — гоп-ля-ля! Если гражданину или гражданке приспичит, то он или она подымется по деревянной (скрывать не станем — скользкой) лестнице в деревянную (спорить не будем — мокрую) кабинку и там, в высоте, спасибо любимой партии, взгромоздится на толчок как курица на насест.

Мы с матерью жили все же сносно. Она спала на самодельном топчанчике, я расстилал матрас на полу, и было «окно». В каморке без окна получила жилплощадь дворничиха с сыном-школьником, у которого было что-то с ногами и он ходил на костылях. Его мать подрабатывала проституцией на кровати, а он в это время спал на полу на матрасике, в проходе между кроватью и стеной.

И все это — в центре столицы государства, которое желало учить весь прочий мир, как ему следовало жить!

Оставив работу на фабрике, я потерял права на продуктовые карточки. Но я был уже опытный человек и скоро договорился подметать и поливать водой двор возле одной столовой за обед.

Обед давали без мяса и хлеба, но картошки не жалели, а на работу уходил всего час в день. Было приятно работать в одиночестве, на воздухе, думая о чем-либо или ни о чем, оставляя позади себя чистое, политое водой пространство. Если бы из меня не получился ученый, я бы, вероятно, работал дворником. (Существуют же планеты, где дворники не обязаны сотрудничать с полицией.) Пришлось отказаться от этой работы и от картошки, когда начались экзамены в университете.

В приемной комиссии физико-технического факультета предупреждали, что экзамены будут труднейшими, но я обнаружил, что подготовлен даже слишком хорошо. 15 августа моя фамилия появилась в списке сдавших экзамены. Вешаться было не нужно.

Оказалось, однако, это еще не значило, что я был принят в университет. Нужно было заполнить анкету особого отдела, в которой я подтверждал, что:

Ни я, ни мои ближайшие родственники в белых армиях не служили.

В оппозициях не участвовали.

За границей (за исключением службы в Красной армии) не были.

Репрессиям не подвергались.

Из ВКП (б) не исключались.

Колебаний от партийной линии не имели.

Все было чистой правдой о моих ближайших родственниках, исключая, может быть, Петю (который колебался). Но что касается меня, то я уже не колебался, а сильно раскачивался. Однако надо было бы быть абсолютным идиотом или самоубийцей, чтобы честно отвечать на их вопросы. Ответишь на вопрос, а попадешь на допрос. Я не колебался ни секунды, утаивая мои колебания. Не было других путей получить хорошее образование и даже просто высшее образование: аналогичные анкеты заполняли во всех советских институтах и университетах.