Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Формально арест не объявлялся. Живя с Ириной на первом этаже, мы просто увидели из окошка, что у подъезда стоял милиционер, задерживавший посетителей, на лавочке под окнами уселись три дюжих чекиста, на другой лавочке подальше сели еще трое, а на асфальтовых дорожках между домами маячили уже не десять, как обычно, а двадцать топтунов с переговорниками в карманах, оравшими довольно громко.

— Можно моему мужу выйти из дома? — спросила Ирина милиционера с балкона.

— Да мне-то что, — ответил тот. — Вот те как бы не забрали.

Теперь, когда бы она ни выходила в магазин, ее плотно сопровождали два громилы, зажимая маленькую фигурку между собой.

— Много получаете? — спрашивала она.

— На водку хватает, — отвечали.

Когда пыталась позвонить больной матери из автомата (наш телефон отключили), сзади нажали на рычажок. К автобусу прорваться ей тоже не удалось — перехватили и пригрозили арестом.

— Не стыдно вам, дармоеды? — укоряла она.

Молчали. Она давала им тащить свои авоськи с картошкой.

Но все живое хочет жить, как говаривал еще Никита Хрущев. По ночам они дремали, по ночам у нас были гости. Первой «пришла», взобравшись через боковое окно, Анечка Брыксина с букетом цветов. Мы проговорили до рассвета. В пять она выскочила, когда те еще дремали. Позже она остановила милицейскую машину и всунула им копию моего заявления, оригинал которого послала в Моссовет. «Какие-то неизвестные мужчины, — писал я в заявлении, — преследуют мою жену на улицах. Прошу оградить жену от возможного насилия». Документ помог! — гебисты стали топтаться в десяти шагах позади нее.

Вторым гостем был русоголовым Веня, мой ученик, живший в соседнем доме. Его отец, Михаил Агурский, безработный кандидат технических наук, православный верующий, еврейский отказник и тоже участник семинара, сидел в это время в каталажке. У дверей его квартиры дежурил милиционер. Веничкина русская мама, участковый врач, ходила к больным в сопровождении двух охранников, тогда как Веничку конвоировал в школу, из школы и на прогулках по окрестностям всего один, потому что Веничка был еще маленький, десять лет. Гулять с чекистами Вене нравилось. «Гол!» — говорил он и перелетал через забор. Пока дядя уныло перелезал, Веничка исчезал за углом. Так он появился и у нас — просто прилетел.

Не узнанный чекистами, прорвался в подъезд и далее, к нам, Валентин Турчин, чтобы обсудить мое и его положение. Его выживали из вычислительного центра промышленного института. До этого он был уволен по политическим причинам из Института прикладной математики. Он не был намерен сидеть без работы, теряя лучшие годы: если его безработица затянется, он уедет из СССР, приняв давнишнее приглашение Колумбийского университета США.

Домашний арест сняли через десять дней. Мы узнали об этом по заработавшему телефону, по исчезновению милиционера и дополнительной квоты чекистов.

Позднее в этом же месяце в Москву приехали три представителя «Международной амнистии». Встретившись с официальными лицами, они передали им список советских узников совести — верующих. Затем пришли к Турчину для переговоров о статусе нашей организации, все еще формально не зарегистрированной «Амнистией», хотя мы сформировались чуть ли не год назад. С нашей стороны присутствовали Турчин, как председатель, Твердохлебов, как секретарь, я и Татьяна Литвинова, дочь знаменитого наркома иностранных дел Максима Литвинова. Она помогала как переводчица. Гости приводили аргументы против статуса «секции» для советской «Амнистии». С тоталитарной страной, говорили они, дело иметь трудно, можно наткнуться на провокацию КГБ. Твердохлебову, советовали они, было бы разумнее посвятить себя деятельности, более эффективной, чем «Амнистия», «если вы хотите свергнуть эту систему».

— Мы не ставим перед собой такой цели, — заметил я в потолок на всякий случай.

После многих часов переговоров они согласились на компромисс: «Амнистия» зарегистрирует нас как «группу» — наинизший статус, не позволяющий посылать делегатов на международные конгрессы «Международной амнистии». Мне было видно, что им не хотелось иметь трудностей с нами. Возможно также, что очарованное советской политической игрой руководство «Амнистии» решило не осложнять свои отношения с Советами слишком близкими связями с диссидентами.

Когда в 1977 году Шон Макбрайд получил Ленинскую премию мира, многие из нас уже были советскими узниками совести.

Глава четырнадцатая Топтуны