Опасные видения

— Герой Барроуза проник в глубь Земли и обнаружил под ее корой иной мир. Который оказался в некотором смысле противоположностью внешнего мира: где на поверхности океаны, там материки, и наоборот. Подобным же образом Виннеган открыл внутренний мир, подлинное лицо того общепринятого образа, который рисуется при упоминании Рядового Гражданина. И точно как герой Барроуза, он вернулся к нам с ошеломляющим рассказом о своем рискованном исследовании душевных глубин. Выдуманный герой увидел, что Пеллусидар населен людьми каменного века и динозаврами, и точно так же мир Виннегана, хотя он, с одной стороны, абсолютно современен, с другой стороны, архаичен. Ужасно первобытен. Однако при высвечивании этого подземья обнаруживается непроницаемое, источающее зло пятнышко черноты, ему соответствует в Пеллусидаре крошечная неподвижная луна, отбрасывающая застывшую мрачную тень. Итак, я имею в виду именно то, что «пеллусидность», понимаемая как прозрачность, является частью «Пеллусидара». Однако слово «пеллусидный» определяется как «отражающий свет равномерно всеми гранями» или «пропускающий свет с минимальным рассеиванием или искажением». Полотна Виннегана обладают прямо противоположным свойством. Но сквозь изломанный, перекрученный свет проницательному глазу видно первозданное прозрачное сияние, ровное и устойчивое. Это тот свет, который я имел в виду в моей предыдущей лекции о полярном медведе и «Эпохе Зацикленного человека». Внимательно, пристально вглядевшись, наблюдатель может обнаружить его, даже почувствовать — фотонный пульс, биение жизни виннегановского мира.

Рускинсон на грани обморока. Видя улыбку Лускуса, его черный монокль, так и рисуешь мысленно образ пирата, который только что захватил испанский галеон, груженный золотом.

Старик, глядя все так же в перископ, говорит:

— А вон Мариам ибн-Юсуф, египетская дикарка, о которой ты мне рассказывал. Плывет, как Сатурн, с отчужденным царским, холодным видом, несет на голове одну из этих шляпок, от которых обезумели модницы: здесь подвешено, здесь закручивается, тут все цвета радуги. Кольца Сатурна? Или нимб?

— Она прекрасна, она была бы чудесной матерью моих детей, — говорит Чиб.

— Аравийская цыпа. У твоего Сатурна две луны — мать и тетка. Дуэньи! Ты говоришь, стала бы доброй матерью? Превосходной женой? Она умна?

— Не уступает умом Бенедиктине.

— Тогда дерьмо. Как и где ты их находишь? Ты уверен, что влюблен в нее? За последние полгода ты влюблялся в двадцать женщин.

— Я люблю ее. Это настоящее.

— До тех пор, пока не встретил следующую. Разве ты можешь любить что-то, кроме своих картин? Бенедиктина собирается сделать аборт, верно?

— Да, если я не сумею отговорить ее, — отвечает Чиб. — Если честно, я больше не испытываю к ней ничего, даже малейшей симпатии. Но она вынашивает моего ребенка.

— Дай-ка я взгляну на твой лобок. Нет, ты все-таки самец. А то я усомнился на секунду, уж так ты раскудахтался по поводу ребенка.

— Ребенок — это чудо, способное поколебать секстильоны неверных.

— Даже и не знаю, что можно возразить. Но разве ты не в курсе, что дядя Сэм прожужжал нам все уши, ведя пропаганду за снижение рождаемости. Ты как с неба только что свалился.

— Дед, мне пора идти.

Чиб целует Старика и возвращается в свою комнату, чтобы закончить последнюю картину. Дверь по-прежнему отказывается узнавать его, и Чиб звонит в госоргановскую мастерскую, где ему отвечают, что все специалисты на Фестивале народного творчества. Он покидает дом в полном бешенстве. Флаги пузырятся, воздушные шарики трепыхаются под напором искусственного ветра, усиленного по случаю праздника, а около озера играет оркестр.

Старик наблюдает в перископ за удаляющимся Чибом.