Опасные желания

Я отложила фонарь, взяла в руки вилы поменьше и помедлила на пороге. Стена сена нависала надо мной, заполнив собой тесное стойло, точно разросшаяся и неопрятная живая изгородь. Я, хоть убей, не могла понять, как таинственная незнакомка умудрилась забраться в тюки сена, но не сомневалась, что слышала ее. Выставив перед собой острые зубья, я шагнула в стойло.

– Я знаю, что вы здесь, – произнесла я, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Покажитесь.

Я подождала ответа, но молчание затянулось. Тело звенело от напряжения, как перетянутая струна, которая вот-вот лопнет. Когда внизу что-то тихо зашелестело, я начала действовать не задумываясь. Я подбежала к тюкам, высоко подняв вилы, и принялась изо всех сил вонзать их в солому.

Я понимала, что веду себя нелогично. Понимала, что в таких плотных тюках никак не могли прятаться люди. Но мне было все равно. Я устала от тревоги. Устала от беспокойства. Мне надоело каждое утро просыпаться в страхе и дурных предчувствиях.

Это было даже приятно – вступить в схватку с тревогами и сомнениями, преследовавшими меня после пожара. Я вспомнила мамины слова о том, как она вымещает злость на выпечке, и удвоила усилия, не заботясь о том, что разбрасываю по стойлу клочья сена. Мне казалось, что все мое тело заходится в крике и остановить это можно только новыми и новыми ударами вил.

А потом я задела что-то, что явно не было сеном. Вилы наткнулись на какой-то предмет внутри тюка. После секундного сопротивления зубья вонзились в цель. Я тут же отпустила черенок, но вилы, застрявшие в чем-то, остались на месте.

Мысли заметались. Я попыталась представить, что же может быть спрятано в тюках. Вилы вонзились не настолько глубоко, чтобы достать до стены, и я не помнила, чтобы в этом стойле был столб. Может, папа оставил здесь какие-нибудь запасы – например, мешки с мукой или кукурузой, припрятанные на черный день? Угрюмо поджав губы, я обхватила деревянный черенок и дернула. Вилы высвободились с влажным хлюпающим звуком и тут же упали на пол, когда я увидела окровавленные зубцы.

Мой взгляд медленно пополз вверх по стене из сена. Из дырки, проделанной мной, текла кровь. По сухим соломинкам пробежала одна струйка, затем еще и еще. Я открыла рот, чтобы закричать, но не могла издать ни звука, только хватала воздух губами, точно рыба, выловленная из воды и брошенная на пирсе.

Дрожащими руками я принялась разбирать остатки тюка. Кровь запачкала пальцы, запятнала папину тяжелую куртку. Передняя часть моей ночной рубашки была безвозвратно погублена. То, во что я попала вилами, очень быстро истекало кровью. Я вырывала солому клочьями, но кровь продолжала стекать вниз из глубины тюка, пропитывая сухую землю.

Где же оно? При всей моей дикой ярости я просто не могла вонзить вилы. И почему так неестественно тихо? Раненое существо – животное или человек – не издало ни звука. Ни тогда, когда я его проткнула, ни теперь, когда оно наверняка умирало в муках. Почему оно не закричало ни от боли, ни от неожиданности? Почему ничем себя не выдало?

Фонарь у меня за спиной замигал, отбрасывая в стойло длинные дрожащие тени, как будто пламя затрепетала от неощутимого сквозняка. Я повернулась как раз в ту секунду, когда фитиль погас, оставив меня в темноте.

– Ох! – прошептала я. Голос вернулся.

Я сунула руки в карманы папиной куртки, пошарила липкими пальцами и наконец нашла коробок спичек, которые он всегда держал при себе. Пришлось вслепую открыть створку фонаря, чиркнуть спичкой и зажечь масляный фитиль.

Фонарь ожил и вновь осветил помещение. Я переставила его в другое место, подальше от сквозняка, и вернулась к своей нелегкой задаче. Но в стойле было чисто. Тюк был распотрошен, повсюду валялись клочки сена, но крови не было.

Нигде. Ни на земле. Ни на тюках. Ни на мне.

Я ощупала папину куртку, проверяя складки и швы. Всего несколько секунд назад она была вся в жутких пятнах, а теперь вдруг стала чистой. На вилах тоже ничего не обнаружилось. Не было никаких следов того, что я кого-то проткнула. «Я не… – Я провела руками по лицу, уверенная, что достаточно моргнуть, и кровавое зрелище вернется. – Я не понимаю…» Дважды за утро я увидела нечто, а потом оно исчезло. Хотелось верить – нужно было верить, – что во всем виноваты бессонные ночи. Как только мы сделаем лепешки, мне не придется больше волноваться из-за сахара, и все снова будет как раньше.

– Боже, пожалуйста, пусть все будет как раньше, – прошептала я, так крепко сжимая пальцы, что кончики побелели.

В глубинах памяти шевельнулось неприятное воспоминание, словно тонкая хлопковая занавеска, затрепетавшая на сквозняке. Или, скорее, отголосок воспоминания. На самом деле я даже не должна была помнить эту историю. Просто однажды услышала, как папа пересказывает ее, не зная, что мы с Сэмюэлем сидим в соседней комнате и подслушиваем.