Опасный беглец. Пламя гнева

Ночью волненье усилилось. Ветер ревел, в снастях, подвесные койки в каютах судорожно мотались из стороны в сторону. Дженни то соскакивала вниз, на пол, садилась на саквояж; и ее начинало носить по полу вместе с саквояжем и швырять о стенки; то снова забиралась наверх, в койку. Устав прыгать, как заяц, то вниз, то вверх, Дженни вышла в узенький коридор.

Глуховатый голос слышался из-за соседней двери. Это была каюта Макфернея. Шотландец не то читал книгу вслух, не то разговаривал с кем-то. С кем он так беседует? Дженни долго стояла в коридоре. Вдруг откатом волны судно сильно рвануло куда-то вбок, дверь каюты мистера Макфернея распахнулась сама собой, и Дженни неожиданно для себя влетела в каюту.

Мистер Макферней сидел у стола, склонившись над мелко исписанными листками. Он даже не оглянулся. Внимательно глядя на свои листки, шотландец бормотал вслух какие-то непонятные слова: «Санда… Сакра-Чунда…»

— Простите, мистер Макферней!… — сказала Дженни.

Макферней обернулся и увидал ее смущенные глаза.

Он улыбнулся.

— Отлично! — сказал Макферней. — Вы можете заходить ко мне и без качки, мисс Гаррис.

— Спасибо, мистер Макферней! — Дженни убежала.

Только на десятый день утихло волнение на море. Ветер спал. Небо на закате было сине-оранжевое, воздух заметно потеплел. Когда зашло солнце, в море заплясали светящиеся рыбы.

Дженни долгими часами теперь сидела на палубе, глядела на море. Так недавно оставленная Англия уже казалась ей чужой, бесконечно далекой, ушедшей куда-то далеко за пятидесятую параллель, за грань холода и бурь. Всё чаще вспоминала она Индию, места, где родилась и провела первые годы жизни.

Дженни помнила белую ленту каменистой дороги, уходившей от стен их форта вниз по склону горы, темный мох на ребрах невысоких гор, плоские крыши горного селения. Она помнила большой внутренний двор их индийского дома, бассейн во дворе и индийских прачек у бассейна, — говорливых полуголых парней, весь день бивших у воды вальками. Она помнила свою няньку — пожилого индуса в синей чалме, с кроткими глазами, и кормилицу с убором из стеклянных бус на лбу и на груди; и как нянька и кормилица до четырех лет таскали ее на руках, а ординарец отца, суровый сикх с черной бородой, сажал ее в седло и водил на коне по двору. Дженни помнила волан — твердый маленький мяч, которым она играла в детстве, и круглую площадку перед домом, обсаженную платанами. Она помнила праздник «рождения непорочного Кришны», так походивший на христианский праздник рождества, белые сахарные фигурки слонов, пони и обезьян, которыми индусы в этот день дарили друг друга, и порошок, которым они по обычаю обсыпали детей, пряный розовый порошок, так сладко пахнувший… Она помнила мохнатые рубашки пальм, колючую преграду кактусов позади сада, горячий ветер из степи, от которого прятались все в доме, и бледное лицо матери. Мать всегда грустила в Индии, у нее никого не было в этих местах, ни родных, ни знакомых; ее мучил горячий воздух Азии и пыль, она всегда мечтала о родине, о зеленых лугах Англии, о свежести и прохладе родного Норфолька. Мать грустила и кашляла: у нее была чахотка. Отца перевели в Аллигур, британский форт в самом сердце Индии, вблизи Дели, а они с матерью уехали в Англию; Дженни тогда было девять лет. Мать уже ничего не могло спасти, — она скоро умерла. Дженни осталась в Англии одна, без родных. Два с лишним года она провела в холодном, неуютном пансионе миссис Честер, где ее мучили длинными наставлениями за столом, из окон тянуло холодом и скукой, деревья в парке были так долго в снегу, и к концу зимы начинало казаться, что весна уже никогда не придет. А теперь капитан Бедфорд, старый друг отца, вез ее в Аллигур, в Индию.

Дженни часами сидела на палубе и смотрела на море, на отсветы солнца на воде.

Март кончался. «Оливия» прошла Канарские острова. Становилось всё теплее, море было нежно-изумрудного цвета, ветер с суши полон ароматов.

«Еще два месяца, — думала Дженни. — Два месяца, и я увижу отца».

Глава четырнадцатая ШОТЛАНДЕЦ МАКФЕРНЕЙ

Много дней «Оливия» шла в виду африканских берегов.

У Фритауна их снова трепала буря. Огромные волны перекатывались через палубу «Оливии». Все, кто мог, попрятались по каютам. Обедали сидя на саквояжах, тарелки с бараниной держали на коленях. Все злились: качка надоела. К тому же кормить стали прескверно, — запас свежих овощей на «Оливии» кончился.

Один лишь майор Бриггс пребывал в прекрасном самочувствии. В качку он пил столько же, сколько в тихую погоду. Хмелея, Бриггс еще сильнее багровел; лоб и щеки у него наливались кровью, но в ногах майор оставался тверд. Ровным громыхающим шагом он проходил вдоль всей верхней палубы, от носа к корме, и, уверенно подняв пистолет, целился в чаек, улетающих от бури.

— Одна!… Две… — считал майор сбитую выстрелом птицу. Бах! Бах-бах!… — Три… Четыре…

Вот так он расстреливал кафров в Южной Африке, когда еще молодым лейтенантом начинал свою службу королеве.