Опасный беглец. Пламя гнева

Здесь была хижина для ночлега, сложенная из камня, высокий колокол на перекладине, чтобы сзывать заблудившихся, и соломенное ложе для нищих и странников. Вместе с ними в хижине остановились на ночлег два молчаливых тибетца с неподвижными желтыми лицами, старуха-нищенка из Мадраса и еще какой-то молодой усталый путник в изодранной синей повязке деревенского гончара. Тибетцы всю ночь перебирали черные четки и шептали молитвы, мать разговорилась с молодым путником. Он шел издалека, из Калькутты, и искал пути в Раджпутану — страну, откуда они с матерью пришли. Когда молодой путник сказал, что он хочет найти в той стране женщину по имени Батма-Севани, мать стала белее риса, сари поползло с ее плеча.

— Зачем тебе эта женщина? — спросила мать.

— Я знал ее мужа, — ответил путник.

— Ты знаешь Инсура? Я — его жена, — сказала мать. — Где он?

— Я видел его под Калькуттой… еще недавно.

Путник стал говорить очень тихо… «Терпеть дольше было невмоготу… — уловила Лела, — два полка восстали против саибов… Инсура схватили… он теперь в темнице…»

— В темнице? — сказала мать, и Лела не узнала ее голоса.

— Да, казнь грозит ему и еще двоим сипаям… Я обещал Инсуру найти его жену и рассказать…

Лела запомнила слегка хриплый, точно простуженный голос молодого путника, его изодранную куртку, лицо, тронутое оспой, и серые блестящие глаза. Путника звали Чандра-Синг.

Утром мать поделила с Чандра-Сингом единственную оставшуюся у нее рисовую лепешку.

— Я пойду туда, где мой муж! — сказала мать. — Может быть, еще не поздно…

Они повернули на восток и искали дороги в долину великого Ганга. Они шли очень быстро, но с того дня, как Батма услыхала дурные вести о муже, ей всё казалось, что они идут слишком медленно. Наконец голубая вода Ганга блеснула среди холмов. Они шли низким песчаным берегом великой реки; темные паруса лодок, плывущих вниз по течению, обгоняли их.

— Скорее, Лела! — говорила мать. — О, как медленно мы идем!

Как-то раз они заночевали на берегу, в сырой низине, и с тех пор Батму начала снедать эта злая лихорадка.

И вот теперь, после долгих дней пути, Батма в беспамятстве лежала на соломенном ложе, в сарае кансамаха. Батма и сейчас торопилась, уже в бреду, точно хотела еще итти дальше.

— Почему мы идем так медленно, Лела?… Скорее, может быть, мы еще увидим его!

Чем неподвижнее становилось тело больной, тем торопливее стремилась ее горячечная, лишенная смысла речь.

— О, как далеко еще итти… Несчастье… Подгибаются ноги… Скорее, девочка, беги… Бежим! Мы еще успеем, Лела!…

— Да, да, — говорила Лела, сжимая ее руку.

Скоро руки Батмы-Севани стали слабы и потны, горячка отпустила ее. Батма открыла глаза.

— Мы опоздали, Лела! — со смертной мукой в лице сказала она. — Мы опоздали, он погиб!

Руки Батмы бессильно повисли. Она завела глаза кверху, зрачки остановились и начали медленно тускнеть.

Утром кансамах стоял над мертвой, жалостно щелкал языком и качал головой:

— Ай-май! — сказал кансамах. — Умерла!

Лела сидела над матерью не шевелясь. На лбу покойницы, теперь открытом, ясно обозначились две синие полосы — знаки браминской касты.

— Браминка? — спросил кансамах.

Лела кивнула головой.

Вдвоем с Лелой они подняли и вынесли легонькое сухое тело и положили его у стены сарая, в тени.

Кансамах ушел.

Лела прикрыла лицо Батмы старым белым сари с узорчатой каймой, сняла с ее руки на память синие стеклянные браслеты, молча, без молитвы, сжав руки, постояла над матерью и пошла прочь.

— Погоди, девочка! — остановил ее кансамах.

Он повел Лелу на веранду дома.

— Куда ты идешь?

— В Калькутту.

— Так далеко? — изумился кансамах. — Зачем?

— У меня там отец, — просто сказала девочка. — Он в темнице. Мать велела мне итти к нему.

— Разве ты можешь его спасти? — спросил кансамах.

— Я должна итти, — сказала Лела. — Мать хотела дойти и не дошла. Может быть, я дойду.

— Долгий путь! — сказал кансамах. — До Калькутты, ай-ай! — Он затряс головой. — Трудно, далеко!

Лела молчала.

— Я дам тебе рису на дорогу, — сказал кансамах.

Он достал мешочек и начал ссыпать в него из чашки вареный рис.

— Какого ты рождения? — спросил кансамах, точно вспомнив о чем-то. — Ты ела отдельно от матери.

Он хотел отдернуть сари с лица девочки, чтобы посмотреть знаки касты у нее на лбу. Но Лела шагнула назад к ступенькам веранды.

— Я чандала! — сказала девочка. — Не касайся меня.

Кансамах отступил, пораженный: «Чандала? Дитя недозволенного брака?… Отверженная для всех каст, чандала?…»

— Ай-ай, — сказал кансамах. — Трудно тебе будет, девочка!

— Прости! — Лела хотела итти.

— Погоди! — Кансамах издали бросил ей мешочек с рисом. — Бери и иди с миром.

Лела низко поклонилась и пошла.