Опасный менуэт

На третий вечер сформировался узнаваемый образ старого друга. Толстые губы сложились в добрую улыбку, в курносом лице появился задор. Внутренний голос художнику подсказывал: какой характер — таков должен быть и мазок, то есть широкий и чуть грубоватый, каким никто тогда еще не пользовался. В этом стиле он и работал. В довершение всего вспомнилось, что над кроватью больного висел ковер с разноцветными мотыльками и бабочками. Как это случилось, он и сам не знал, что одна бабочка присела рядом с головой его друга. Может быть, это был он сам.

Уже много дней Мишель не заходил к Элизабет. Его грызла обида, она обращалась с ним как со слугой, пажом, помощником, игрушкой. Решил: когда закончит портрет Хемницера, отправится к ней показать работу. Что скажет?

Она встретила его разъяренной львицей.

— Где вы пропадаете? Почему бросаете меня в самые трудные дни? Предатель! — Приблизилась к нему и взлохматила волосы. — Бесстыдник. Я так одинока, так несчастна!

Он уже проклинал себя за бесчувственность, просил прощения. Портрет он поставил у входа и забыл о нем.

Они пили чай, ели сыр. Какой нежной, ласковой вдруг стала Элизабет. И вдруг неожиданно разразилась монологом:

— Бедная моя королева. Что они делают с ней, злодеи! Я писала ее портрет в Версале, обещала его дать на выставку в Салон — и что же? Эти гадкие критики корчат рожи. "Ах, Элизабет, время ли выставлять портрет, когда народ бурлит!" Глупости. Я обещала, и я дам этот портрет, правда, он еще немного не готов, но, Мишель, дорогой, завтра я его закончу, а вы его отнесете. Хорошо? Мужа просить я не буду, но вы, мон амур, — она опять приблизилась к нему, прислонилась, — вы отнесете его завтра?

Боже! Да разве мог он отказаться! Лишь спросил, во сколько часов должен быть здесь. И был вознагражден поцелуем.

На другой день он явился в Салон, держа в руках завернутую в полотно картину. Место для нее действительно было оставлено. Но что это написано, что за бумага приклеена к стене? Он прочитал — Мадам Дефицит. Он слышал, что на улицах этим словом называли королеву, ее дорогие наряды, украшения. Считали виновной в том, что в Париже продукты стали дефицитом. Но что сказать Элизабет? Дипломатии он не обучен.

Однако известие это дошло до Элизабет еще раньше, чем он вернулся. Она была в ярости.

— Негодяи! Они во всем обвиняют королеву. Ничтожные трусы. Мыши. Они уже готовы поменять белое знамя на трехцветную кокарду. Но я не собираюсь идти по их жалким стопам. Что им нужно от бедной королевы?

Он ждал, что стрелы падут на его голову, но Элизабет неожиданно села, закрыла лицо руками и расплакалась. Лиловый капот распахнулся, шарф оголил плечи. Михаил опустился на колени и стал вытирать слезы на ее лице. Она обхватила его голову и расслабленно прошептала:

— Я так несчастна! Мой муж скоро станет моим врагом. Мишель, дорогой, вы понимаете меня? Мне так необходимо сочувствие! Вы мягкий, славянин, вы славный.

Он гладил ее волосы, плечи, руки, она постепенно успокаивалась, а он уже пылал. Но она взлохматила его волосы и воскликнула: "Чудные! Как у Рафаэля". От близости ее все в нем вскипело, он обхватил ее колени, но, неуловимая и подвижная, словно ящерка, эта женщина уже вскочила и заговорила о Рафаэле:

— Вы знаете, что прежде чем браться за "Сикстинскую Мадонну", он повесил холст, ходил возле него не один день, боялся красоты. Это Рафаэль, с его врожденным, гениальным чувством прекрасного. — Она подошла к нему, в упор взглянула. — У вас чудная кожа, смуглая и горячая, дивный торс, — расстегнула пуговицы на рубашке, — да, да, именно такой торс мне нужен. Чудо! Гораций позади, но я должна еще раз сделать из вас античного героя.

Мишель стоял как вкопанный.

— Что вы молчите, как несчастный мул? Ну-ка, несите шампанское, корзина там, в углу, и будем пить. Довольно горевать!

Он покорно накрыл на стол, зажег свечу. В ее колеблющемся свете Элизабет казалась еще более прекрасной, притягательной и изменчивой, лиловая синева одежды подчеркивала синеву глаз.

Невозможно было привыкнуть к изменчивости ее настроений, к тому, как на смену радости являлось возмущение, а то гнев, то одобрение, и никогда — покой. У него пересыхало горло, он пил, чтобы справиться с собой и хоть что-нибудь сказать. Вдруг она дунула на свечу, и в тот же миг он почувствовал на своих губах острый поцелуй. Это было как прикосновение бабочки. И тут же вспорхнув, оказалась в прихожей, где горела свеча.

— Однако! — Она обнаружила его картину и внесла в комнату. — Что это такое? Уж не ваше ли, милый друг?

— Да, я хотел показать, узнать ваше мнение.

— Ну-ка, ну-ка. Ай, ай, ай, написал и молчит.

Робея, он освободил картину от ткани, прислонил к стене и замер.

Нахмурившись, подперев рукой головку, Элизабет пристально поглядела на полотно и быстро вынесла приговор:

— Недурно! Совсем недурно, только отчего такой грубый мазок? И вообще пренебрежение прекрасным. Где вы откопали такое чудовище? Уж не среди ли парижского люда, который стал пренебрегать законами короля, откопали вы этого типа?

Он был обескуражен, однако холодно произнес:

— Это мой друг.