Опасный преступник (СИ)

- Определенно, не бокс. Что еще есть из военно-прикладного, но не командного, где не требуются особые физические данные и можно достаточно хорошо выступать с самого начала, но не подниматься выше, чем считаете нужным?

- И где собирается приличное общество, не хуже, чем в шахматах.

- Не могу быстро сообразить. Наверное, я далек от флота.

- Стрельба из винтовки. Солдат без винтовки не солдат, а матрос и без винтовки матрос. Среди стрелков-спортсменов у нас были одни офицеры. И, кстати, это достаточно сложно, чтобы не приходилось мазать специально. Я никогда не занимал призовых мест, но и не проваливал упражнения. Просто всегда приходил на соревнования трезвым. В командном зачете наш экипаж часто попадал в тройку. А боксом я с детства хотел заняться, но все тренеры сплошные пролы, и ученики у них соответствующие.

- Интересно, с какого возраста Вы начали не любить пролов?

- Сколько себя помню.

- Я давно заподозрил, что у Вас очень нетипичное воспитание. Как давно Вы умеете есть ножом и вилкой?

- С детства.

- Но фиш энд чипс Вы ели без ножа.

- Рыбу не едят ножом.

- Вас джентльменом никогда не называли?

- Нет, а то бы я давно попал в подвалы Министерства Любви.

- Вы знаете, что у Вас оксфордское произношение?

- Нет. У меня правильное официальное произношение.

- Для Вашего круга. Уверен, что в университете, а, тем более, в Министерстве Правды не говорили на кокни. И флотские офицеры, надо полагать, тоже.

- Конечно. На кокни говорят матросы и пролы.

Последнее время Уинстон возвращался домой раньше, чем соседи. Иногда здоровался на лестнице, но без лишних разговоров.

Сегодня, похоже, толстячок Парсонс заглянул в паб после работы. Пахло от него не только потом, но и пивом. Проловским как бы пивом.

- Уинстон!

Том Парсонс пока не набрал вес до старых размеров со времен встречи в застенках Министерства Любви, но бодрость духа, похоже, восстановил.

- Здравствуй, сосед, - ответил Уинстон.

- Как ты там, правда ведь, что на повышение пошел? – с искренним интересом спросил Парсонс. Будь он трезвый, поостерегся бы.

- Не совсем, просто сдвинули в сторону. Работа большая, важная, но не срочная. А ты где сейчас? – Уинстон понадеялся, что Парсонс испугается сказать что-то лишнее и свернет ненужную беседу.

- На твоем месте. Я уж думал, осудят. Нет, сделали внушение и вернули обратно. Кто без нас с тобой работать-то будет? Набрали новых с десяток, я уже перестал их запоминать, текучка страшная. Твою работу сейчас мы вчетвером делаем. Я да умный парень один, да двое новеньких, никто не приживается. Выпускающий редактор зверь. Постоянно на доработку возвращает. Ужас. Только сейчас понимаю, сколько на твоих плечах держалось!

- Денег-то добавили?

- Какое там. После ареста я о добавке и не заикаюсь. Ладно, хоть работу не отобрали. А то, не знаю, слышал ты или нет, уже и семье ордер на выселение принесли. Освобождайте, мол, служебное жилье.

- Не слышал.

- Сын тогда учудил. Пожаловался на несправедливость. Он старался, доносил на изменника, то есть, на меня, и ему же от этого хуже стало. Жить на одну мамкину зарплату да еще и выметаться с квартиры в общежитие на окраину.

- И что? – спросил Уинстон, догадываясь насчет ответа. Старшего мальчишку он давненько не видел.

- В приют отправили. Тем же днем, даже домой не дали зайти. Ну ничего, там его научат Большого Брата любить. Как ты думаешь, научат ведь?

- Думаю, да. Если будет сотрудничать с администрацией…

- Конечно, будет!

- … то не пропадет. Но могут и побить, в приютах разные дети бывают.

- Мой шустрый, отобьется.

Уинстон вздохнул, но не стал разочаровывать. Во взрослом возрасте лишние три-четыре года ничего не решают, а десятилетке даже от одного подростка отбиться сложно.

- Может вернешься? Я замолвлю словечко, а? – предложил Парсонс.

- Не надо, - ответил Уинстон, внутренне сжавшись и похолодев, - На меня вчера заявка пришла из Министерства Изобилия. Все согласовано.

- Да? – Парсонс пьяно качнулся, - Жаль. Ну, то есть, удачи тебе. Слушай, тебе тогда ведь надо будет квартиру освободить. Переедешь в новую служебную. Давай унитазами поменяемся? Мы свой вчетвером засрали уже, а у тебя, наверное, как новый.

Картина мира. Гайд-Парк.

До Революции Гайд-Парк считался заповедником свободы слова. Таким и остался к середине восьмидесятых. Здесь, в бывшем «уголке оратора» давали слово военнопленным. Они могли говорить что угодно. Могли кричать, могли петь. Могли даже ругать Большого Брата. Толпы лондонцев приходили сюда, чтобы их послушать.

По пути от входа в парк до «уголка оратора» честной народ проходил под транспарантами, настраивающими на нужный лад.

ВОЙНА — ЭТО МИР

СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ — СИЛА

За спинами ораторов и чуть выше висел плакат «БОЛЬШОЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ». Прямо над пулеуловителями.