Опавшие листья

Он встал. Юлия повернула к нему голову. Ее глаза смотрели насмешливо. Федя чуть не остался. Краснея от смущения, скрипя смазанными сапогами и оставляя за собою солдатский запах сапожной смазки, он прошел через гостиную и прихожую. С трудом среди груды пальто отыскал свою шинель. Башлык был смят и наполовину выдернут из-под погона. Зеркало было завалено доверху шапками. Дома его всегда оправляла мама, любовно осматривая, все ли у него в порядке. Здесь никого не было. Он расправил как мог башлык и заложил концы за ремень. «Неважно», — подумал он.

Он открыл дверь и побежал вниз по мраморной лестнице, устланной ковром.

Ночной морозный воздух освежил его. Он шел то шагом, то бежал, легко, на носках, проносясь мимо удивленных пешеходов. У него не было денег на извозчика.

Когда он входил в училище, часы под площадкой показывали пять минут первого.

"Опоздал!" — подумал Федя, и душа его упала. Он огляделся в зеркало. Да, неважно. Смятый башлык подогнулся, концы торчали неаккуратно из-под низа ремня.

Поручик Крат в пальто и барашковой шапке, с револьвером и шнуром, дремал на соломенном диване перед конторкой с юнкерскими билетами. При звуке шагов Феди он поднял толстое, красное, опухшее лицо, обросшее молодой бородкой, и внимательно осмотрел юнкера.

— Господин поручик, портупей-юнкер роты Его Величества Кусков является из отпуска до поздних часов, — сказал Федя, вытягиваясь у конторки и держа правую руку у края барашковой шапки, а левой подавая маленький розовый билет.

— До двенадцати? — спросил грубым голосом Крат.

— Так точно, господин поручик.

— Пять минут первого, — сказал поручик. Федя промолчал.

— Явитесь завтра к капитану Никонову, доложите, что опоздали и… и… и, — заикнулся Крат, — весьма неопрятно одеты-с! Ступайте!

Федя четко повернулся кругом и, ступая с носка, вышел из дежурной комнаты.

В голове у него шумело. Он был голоден. Чая у Бродовичей он не пил, постеснялся пройти в столовую, а до ужина не дождался. Мысли неслись разорванными клочками точно тучи после грозы.

Он медленно разделся, расправил и сложил по форме башлык и уложил его под матрац, снес шинель в шинельную, почистил и сложил мундир и новые шаровары, уложил их в конторку, перекрестился на образ, кротко мигавший огнем лампадки за вторым взводом, и лег под одеяло.

Ноги были холодные, щеки горели. Подумал: "Завтра в шесть часов утра вставать. Пять часов сна. Являться к Никонову. Арест или без отпуска. Срам… Старший портупей-юнкер!" Не сладкой показалась ему жизнь, и он тяжело вздохнул и открыл глаза.

В пустом сумраке тонули ряды кроватей со спящими юнкерами. Разнообразный храп сливался в какую-то скучную мелодию. Тоскливо, как тень шатаясь, ходил по длинному коврику дневальный; широко раскрытые глаза его были полны сном.

"Поручик Крат
Твердил стократ,
Что он совсем
Аристократ.
А между тем
Известно нам,
Что он мужик
И хам.

— вспомнил Федя юнкерскую шутку на грубого Крата. — "Бог с ним со всем! Не это важно. А что же? Что?". Встала большая зала с открытым роялем, цветные яркие блики ламп, услышал довольные, сытые голоса и поплыла перед глазами спина Юлии, ослепительно белая, полная жуткого соблазна. Потянулся в постели. Стало страшно… Но вдали в углах ротного помещения вспорхнули тихие голоса: "только не сжата полоска одна, — мрачные думы наводит она!.." — "Эй, ухнем… эй, ухнем!" — отдалось из другого угла. Ожили старые стены. Вступили в бой какие-то светлые духи с духами тьмы, прельщавшими Федю роскошью и сладкой рафинированной жизнью новой аристократии.

… Les chants de'sesperes sont les chants les plus beaux… Стройно пел юнкерский хор старую кадетскую песню:

Все мы готовим себя на служенье
Славной отчизне, отчизне родной!

И блекли краски, погасали огни душной залы, лица румяной черноволосой молодежи тускнели. Жидом рисовался Абрам и жидовкой Соня. Зеленым блеском вспыхнули глаза Юлии на мертвенно-бледном лице. "Ведьма, — подумал Федя. — Ведьма!"… "Точно на шабаше побывал. А ведь ничего худого там не было… ничего. Тонко, изящно, красиво… Только Россия была там позабыта, с несжатыми полосками, с горем крестьянским, с удалою песнею волжского бурлака… Там была — Европа… Там были "мечты королевы", великая французская революция — свобода, равенство, братство. Подняли штору, открыли форточку, сказали: хочешь?.. Все твое. Отрекись от Христа и Родины; прыгай… Золото, бронза, большой бриллиант на пальце Алабина сверкает от пламени свечи, звенит чужими звуками арфа и таинственная Юлия с ослепительной спиной… Хочешь?.. Что тебе Россия? Нищая… Иди с нами… И Ипполит там"…

"Бьет барабан… Ноги нету! Гонять буду! Ать-два… ать-два", точно хлещет под самую душу, подсчитывает штабс-капитан Герцык, — "Подтяните приклад! ать-два!"

…"Les chants desesperes sont les chants les plus beaux… les plus beaux… beaux"… (Песни отчаяния — самые прекрасные песни)