Опавшие листья

— Нет, Липочка, — сказала она. — Не жилец я больше на этом свете. Нет Феди… Для чего мне и жить.

Дома взялась за работу. Но валилась работа из рук…

Чаще заставала Липочка Варвару Сергеевну за книгой, еще чаще видела, что сидела она в углу без дела и тихо тряслась ее голова, постаревшая, с седыми прядями в волосах. Так догорает одинокая забытая лампада и слабо мигает ее трепетный огонек, прежде чем погаснет навсегда.

Часть четвёртая

I

Федя высадился на станции Кабул-Сай. Он был единственный пассажир, вылезший на ней из большого поезда с белыми вагонами. Багажный кондуктор выбросил на платформу его темно-зеленый сундук. Поезд, точно из приличия, постоял минуты две. Сторож пробил три удара на колоколе, свистнул обер-кондуктор, поезд дрогнул, заскрипел цепями, звякнул на стыках и умчался.

Был полдень. Конец сентября. Легкий жаркий ветерок завевал песок на низкой каменной платформе. Небольшое здание станции под палящим небом было как мертвое. Сторож и начальник станции ушли.

Две чахлые, обожженные солнцем акации прижались к станционному зданию. За ним был песчаный бугор. Пыльная там шла дорога. Рельсы лежали в выемке.

Спереди — пологие желтые песчаные холмы. Редкая синеватая травка. Вправо, под синим небом, в легкой дымке дали — прозрачные, золотистые горы. На бугре — низкое деревянное строение под железной крышей. Большой двор обнесен высокой стеной из темной глины. Торчит журавель колодца. Длинные шесты скирдов сена и соломы. Подле крылечка тоскливо жмутся два старых, запыленных тарантаса. На белой доске над крылечком черно нарисован двуглавый орел. Под ним надпись. У ворот кривой столб с белыми, черными и оранжевыми полосами. На столбе — фонарь.

Невыразимой тоскою веяло от всех этих предметов. Кругом, до самого жаркого синего неба, желтые пески, бугрившиеся во всех направлениях. Кое-где, точно серые змеи, не то корни, не то стволы какого-то странного сухого растения. Железнодорожный путь, прямой вправо, прямой влево, исчезает в золотистом мареве песков.

Федя вышел на станцию. Никого. Толкнулся в багажное отделение: сторож в углу на лавке.

— Скажите, пожалуйста, — сказал Федя, не расстававшийся с ручным портпледом, — мне надо ехать на Верный. Где это лошадей нанимают?

Сторож глядит мутными, сонными глазами, нехотя, тяжело встает и говорит удивленно-вопросительно:

— На станции?

— А где же станция?

Удивление еще сильнее на лице сторожа. Казалось — "вот чудак, — думал он, — не увидать станции в этой пустыне. Не иголка!".

— Там!..

— А как быть с вещами?

— Оставьте здесь. Никто не тронет. Опосля ямщики заберут.

Сторож садится и дремлет. Кругом царство сна. Черные мухи мириадами реют в пустой комнате. Черны от них пыльные окна. Они везде, особенно на лице сторожа, потном, сальном.

Федя топчется на месте, идет на платформу. То же безлюдие и напряженное молчание пустыни. Скучно светит солнце. Время стоит. Федя шагает по пыльной дороге через переезд к одинокому строению.

Нога тонет в мягкой розовой пыли. Пыль золотым столбом остается сзади.

На доске надпись: "Почтовая станция Кабул-Сай. Лошадей тридцать шесть… До Ташкента 86, до Чимкента 79, до Верного 825 верст".

По покривившимся серым, некрашеным ступеням Федя идет на крыльцо. Дальше сени. Направо на двери надпись: "Комната для проезжающих". Открыл дверь. Мухи с густым жужжанием бросаются с пола, со стен, с больших черных диванов. На столе, крашенном черною краскою, — графин с темно-желтою ржавою водою и опрокинутый стакан. Никого… За окном двор. Навесы. Под навесами телега, коляска с поднятым верхом. Федя идет в другую дверь. Комната… Мухи… Жужжание… Стол с чернильницей… Кипа ведомостей на серой бумаге. На диване кто-то сочно и густо по-дневному храпит. От спущенных занавесей — полумрак. Храпит старик в длинном сюртуке из коломянки с золотыми пуговицами. По лицу ползают мухи, густятся у открытого рта, точно слушают…

Федя стучит ногами. Храп тише…

— Послушайте… А! Послушайте, — говорит Федя. Храпит… Федя трогает старика за рукав. Старик открывает глаза, садится, со скукою смотрит на Федю.

— Послушайте… Вы… смотритель?

— Смотритель, — мрачно мычит старик, потягивается и собирается снова ложиться.

— Вот… Послушайте… У меня предписание… Мне надо ехать… Лошадей.

— На Джаркент что ль? — вглядываясь в погоны, говорит старик.

— На Джаркент.

— Лошадей нет.

— Как нет?.. Мне надо… Я не по своей воле еду.

— Очень просто, не по своей. Понимаю. А только, сказано — лошадей нет.

— Когда же будут?

— Не знаю.

— Нет… Послушайте, в самом деле…

— Вот почта придет… Поглядим.

— А когда почта придет?

— А кто ее знает. Еще на скольких тройках придет. Ежели большая почта будет, так и совсем лошадей нет.

— Что же я делать буду?

— Обождать придется.

— Обождать?.. А сколько времени?

— Кто его знает… И неделями ждут… И меньше. Это как кому какая планида выйдет. Может, вам попутчик подвернется. Вдвоем поедете. Дешевле.

— У меня вещи на станции. Сундук.

— Пусть лежит. Лошадей дадим, тогда заберем. Ложится старик. Поворачивается лицом к стене. Отчаяние находит на Федю.

Он идет в комнату для проезжающих, снимает пальто, шапку…