Опавшие листья

Все скажут: «Как дымно. Откуда горечь воздуха. И тошнота. И позыв на низ».

* * *

Да, мимо меня идет литература.

Нет, это ошибка, что я стал литератором.

Да, мимо идет.

(17 ноября: при мысли, что ни одной статьи не прочел в «Вестн<ике> Евр<опы>», «Русск<ой> М<ысли>», «Современ<нике>» и еще в чем-то получаемом, – за весь год, да ни одной и за прежние годы… Это только в оловянную голову может влезть. Да: еще получаю «Современ<ный> Мир»).

Оловянная литература. Оловянные люди ее пишут. Для оловянных читателей она существует.

Sic u finis[98].

Конечно, Фл<оренский> ее не читает. Цв<етков> не читает. Рцы читает только Ап<остола> Павла и «Нов<ое> Вр<емя>».

Из умных никто. И я. А остальные – к черту. И даже к тем двум буквам в «Уед<иненном>», увидя которые цензура почувствовала, что она лишена невинности.

* * *

Обрезание – конечно, новобрачие. Обрезание – медовый месяц человечества. Отсюда – привет «молодой луне» (у евреев праздник) и «луна» магометан (т. е. тоже обрезанцев); и все «обрезанные» оттого, что обрезаны – чувствуют себя новобрачными.

Ну, а «новобрачные» и в хибарке веселы (оптимизм евреев).

Все это, когда больна жена, – просто ненужно. Неинтересно. «Не хочу смотреть». Не думаю.

Христос и вошел в это «не думаю». Это – еще вера: в той печали, когда всякая вера темна.

Вот как здесь надо молиться…

Научил.

Так ли?

* * *

Дорогое, дорогое для меня письмо. Кто-то «аукается» – все, что нужно писателю:

«Читаю “Уединенное” и “Опавшие листья” с жадностью день и ночь. Местами – с внутренним трепетанием. Так все важно и значительно. Сижу давно в колодце добровольно: толчея противна. Думаешь, думаешь такие вещи и усомнишься: не от глупости ли и мерзости ли моей так думаю? И вдруг голос из далекого колодца. Отрадно. И хочется сказать: спасибо.

«Люблю вашу Таню. Целую книгу про нее хочется прочитать[99]. А что “друг” у вас – завидую. У меня нет. Верно, я и не заслуживаю.

«И относительно пола и Бога, в нем открывающегося, – не так у меня вышло. Раньше, до опыта, – именно по-вашему все представлялось. Была горячая вера в это, и проповедь, и поношение со стороны “христиан”. Опыт наступил, во имя этой веры. И… ничего, Бог сокрыл лицо Свое. В этом не открылся[100]. А ведь “по любви”. Почему так вышло – не знаю. И осталась – тоска по “душе тела” и “душе мира” (у вас).

«Не дается.

«Ребенок… В этом теперь все. Но это уже другое. В нем Бог открывается, но не в радости, а в страдании, когда смерть хочет его отнять, а я цепляюсь за Бога.

«Пол меня обманул. Уже, кажется, ухожу из возраста пола. Не пришлось Бога увидеть.

«Душу мира чую в красоте, в природе, но не входит она в меня. Я не член природы. Мысль, одиночество (метафизическое) и грусть.

«А я ведь женщина».

З. Ш.

«Р. S. Каждую вашу строчку читаю с жадностью и ищу в ней “Розановщины”. Когда нет – когда не по-“Розановски” написано, – думаю: это так написал, “так…” (?).

«Будет ли “Таня” такая, как “мама”? Или она слишком усердно училась у Добиаш и по Випперу[101].

“Секрет” мамы в том, что она училась дома, где, верно, есть киот и сундучки, в церкви… И так прочно этому училась, что если и попала в гимназию – не испортилась.

«P. P. S. Самое лучшее (для меня) на стр. 447–49 “Опав<шие> лист<ья>”. Вот так и я узнала Его. А Иегову не знаю».

Вот сидящим-то «по колодцам» мне и хочется говорить. А базару – ничего.

* * *

Революции происходят не тогда, когда народу тяжело. Тогда он молится. А когда он переходит «в облегчение»… В «облегчении» он преобразуется из человека в свинью, и тогда «бьет посуду», «гадит хлев», «зажигает дом». Это революция.

Умиравшие от голоду крестьяне (где-то в Вятке) просили отслужить молебен. Но студенты на казенной стипендии естественно волнуются.

А всего больше «были возмущены» осыпанные золотом приближенные Павла I-го, совершившие над ним известный акт. Эти – прямо негодовали. Как и гвардейцы-богачи, высыпавшие на Исаакиевскую площадь 14-го декабря. Прямо страдальцы за русскую землю.

Какая пошлость. И какой ужасный исторический пессимизм.

Как объясняется роковое, черное, всемирное: «нужно несчастье».

Оно объясняется из какого-то врожденно-сущего – в «закваске» мира – неблагородства.

Страдаем – и лучше.

Счастливы – и хуже.

О, какой это Рок.

* * *

20 ноября

Вася стоял над мамой.

Сегодня ее отвезут в больницу.

Идет в классы.

Вторник.

20 ноября.

Канун Введения.

Лицо ее все сжалось, и послышался вой:

– Детей жалко… Детей жалко… Детей жалко… (несколько раз прерываясь).

– Вчера и Домны Васильевны не было дома, а они вели себя так тихо. И ничем меня не расстроили.

Теперь она не плачет, а как-то воет. И лицо страшно сжимается…