Опавшие листья

Если так: и Он пришел утешить в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближениях…

Тогда все объясняется. Тогда Осанна…

Но так ли это? Не знаю.

Но во всяком случае понятно тогда умолчание о браке, о плоти, «не нужно обрезания».

Когда тяжелый больной в комнате, скажем ли: «обнажи уд и отодвинь (“обрежь”) крайнюю плоть».

В голову не придет. Вкус отвращается.

И все «ветхозаветное прошло», и «настал Новый Завет».

Но так ли это? Не знаю. Впервые забрезжило в уме.

(7 ноября 1912).

* * *

Если Он – Утешитель: то как хочу я утешения; и тогда Он – Бог мой.

Неужели?

Какая то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать – «встретимся! воскреснем! и вот Он – Бог наш! И все – объяснится».

Угрюмая душа моя впервые становится на эту точку зрения. О, как она угрюма была, моя душа, – еще с Костромы: – ведь я ни в воскресенье, ни в душу, ни особенно в Него – не верил.

– Ужасно странно.

Т.е. ужасное было, а странное наступает.

Неужели сказать: умрем и ничего.

Неужели Ты велишь не бояться смерти?

Господи: неужели это Ты. Приходишь в ночи, когда душа так ужасно скорбела.

* * *

Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни.

* * *

Церковь есть не только корень русской культуры, – это-то очевидно даже для хрестоматии Галахова, – но она есть и вершина культуры. Об этом догадался Хомяков (и Киреевские), теперь говорят об этом Фл. и Цв.

Рцы – тоже.

Между тем, чтó такое в хрестоматии Галахова Хомяков, Киреевские, князь Одоевский? Даже не названы. Имена их гораздо меньше, чем Феофана Прокоповича и Мелетия Смотрицкого, и уж куда в сравнении с князем Антиохом Кантемиром и Ломоносовым.

«Оттого что не писали стихотворений и сатир».

Поистине, точно «Хрестоматию Галахова» сочинял тот пижон, что выведен в «Бригадире» Фонвизина. И все наше министерство просвещения «от какого-то Вральмана».

Как понятен таинственный инстинкт, заставлявший Государей наших сторониться от всего этого гимназического и университетского просвещения, обходить его, не входить, или только редко входить, в гимназии и университеты.

Это, действительно, все нигилизм, отрицание и насмешка над Россией.

Как хорошо, что я проспал университет. На лекциях ковырял в носу, а на экзамене отвечал «по шпаргалкам». Чёрт с ним.

Святые имена Буслаева и Тихонравова я чту. Но это не шаблон профессора, а «свое я».

Уважаю Герье и Стороженка, Ф. Е. Корша. Больше и вспомнить некого. Какие-то обшмырганные мундиры. Забавен был «П. Г. Виноградов», ходивший в черном фраке и в цилиндре, точно на бал, где центральной люстрой был он сам. «Потому что его уже приглашали в Оксфорд».

Бедная московская барышня, ангажированная иностранцем.

* * *

Выписал (через Эрмитаж) статуэтку Аписа из Египта. Подлинная. Бронза. Сей есть «телец из золота», коему поклонились евреи при Синае и которых воздвиг в Вефиле Иеровоам. Одна идея. Одно чувство. Именно израильтянки страстно приносили «золотые украшения» с пальцев и из ушей, чтобы сделали им это изображение.

Апис – здоровье. Сила. Огонь (мужеский).

А здоровье «друга» проглядел.

Отчего у меня всегда так глупо? Отчего вся моя жизнь «без разума» и «без закона»?

* * *

Вся помертвевшая (бессилие, сердце), с оловянными, тусклыми глазами (ужасно!!):

– От кого письмо?

– От Веры Ивановны (– с недоумением). На что-то пишет согласие…

– Это я ей писала. Музыка Тане. Ответь, что «хорошо», и поблагодари.

Устроила «музыку» (уроки) Тане.

Таня с ранцем бежит в классы. Кофе не пила. Торопится. Опоздала. Поворачиваясь ей вслед:

«– Таня, вот тебе музыка. Слава Богу!»

Таня спешит и не оглянулась.

Кто-то вас, детки, будет устраивать без матери. Сами ничего не умеете.

(7 ноября).

* * *

Шатается. Из рук моих выпадает.

– У Тани печь топится?

– Нет.

– Отчего дым?

– Вечно дым. Дом так устроен, что не топят, а дымно в комнате откуда-то.

Совсем падает. Плетется до комнаты. Открыто окно и ветер хлестнул.

– Да пойдем назад! Пойдем же, ветер!!

Не отвечая, тащит меня к печке. Заслонка закрыта.

– Ну, видишь, не топится.

Дотащила меня до печи. Потрогала заслонку. Печь потрогала: горяча. Топили утром.

И, повернув назад, повалилась на кушетку.

Ждем Карпинского: день особенной слабости, полного изнеможения. На ногах не стоит. Глаза потухающие.

* * *

Таня вернулась из классов.

– Веру видела?

Вере нездоровится и осталась дома.

– Как «видела»? Как же я ее увижу, когда ты знаешь, что она дома.

Мне:

– Она Веру не видела и пришла без Нади.

– Ну чтó же. У Нади позднее кончается, и она придет потом.

– Отчего без Нади пришла? Не зашла за ней. Обе бы и пришли вместе, старшая и маленькая.

Надя бежит тут, – умывать руки (перед обедом).

– Да вот Надя. Она дома. И значит, вместе пришли (Наде:) Вместе ли?

– Вместе.

Успокоилась. И горит. И нет сил. Душа горит, а тело сохнет.

(7 ноября).

От Вильборга (портрет Суворина):

– Пришлю дополнительную смету.

Из Казани (письмо читается):

– У Николая…

– Какого «Николая»?