Опавшие листья (Короб первый)

Сила еврейства в чрезвычайно старой крови…

Не дряхлой: но она хорошо выстоялась и постоянно полировалась (борьба, усилия, изворотливость). Вот чего никогда нельзя услышать от еврея: "как я устал", и — "отдохнуть бы".

* * *

Отстаивай любовь свою ногтями, отстаивай любовь свою зубами. Отстаивай ее против ума, отстаивай ее против власти. Будь крепок в любви — и Бог тебя благословит. Ибо любовь — корень жизни. А Бог есть жизнь.

(на Волкова).

* * *

Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила.

Вот последнее и боишься потерять, а то бы "насмарку все". Боишься потерять нечто единственное и чего не повторится.

Повторится и лучше, а не такое. А хочется "такого"…

(на Волкова).

* * *

"Современность" режет только пустого человека. Поэтому и жалобы на современность — пусты.

* * *

Нет, не против церкви и не против Бога мой грех, — не радуйтесь, попики.

Грех мой против человека.

И не о «морали» я тоскую. Все это пустяки. Мне не 12 лет. А не было ли от меня боли.

* * *

"Я сейчас! Я сейчас!.." — и с счастливым детским лицом она стала надевать пальто, опуская больную руку, как в мешок, в рукав…

Когда вошла Евг. Ив., она была уже в своем сером английском костюме.

Поехади к Лид. Эр. — Я смотрел по лестнице: первый выезд далеко (на Удельную). И, прихрамывая, она торопилась, как на лучший бал. "Так далеко!" — обещание выздоровления…

…Увы…

Приехала назад вся померкшаая… (изнемогла).

(21 апреля 1912 г.).

* * *

Все же именно любовь меня не обманывала. Обманулся в вере, в цивилизации, в литературе. В людях вообще. Но те два человека, которые меня любили, — я в них не обманулся никогда. И не то чтобы мне было хорошо от любви их, вовсе нет: но жажда видеть идеальное, правдивое — вечна в человеке. В двух этих привязанных к себе людях ("друге" и Юлии) я и увидел правду, на которой не было "ущерба луны", — и на светозарном лице их я вообще не подметил ни одной моральной "морщины".

Если бы я сам был таков — моя жизнь была бы полна и я был бы совершенно счастлив, без конституции, без литературы и без красивого лица.

Видеть лучшее, самое прекрасное и знать, что оно к тебе привязано, это участь богов. И дважды в жизни — послед-ний раз целых 20 лет, — я имел это "подобие божественной жизни".

Думая иногда о Фл., крещу его в спину с А., - и с болью о себе думаю: "Вот этот сумеет сохранить".

Все женские учебные заведения готовят в удачном случае монахинь, в неудачном — проституток. «Жена» и «мать» в голову не приходят.

* * *

Может быть, народ наш и плох, но он — наш, наш народ, и это решает все.

От «своего» куда уйти? Вне «своего» — чужое. Самым этим словом решается все. Попробуйте пожить "на чужой стороне", попробуйте жить "с чужими людьми". "Лучше есть краюшку хлеба у себя дома, чем пироги — из чужих рук".

* * *

Больше любви; больше любви, дайте любви. Я задыхаюсь в холоде.

У, как везде холодно.

* * *

Моя кухонная (прих. — расх.) книжка стоит "Писем Тургенева к Виардо".[112] Это — другое, но это такая же ось мира и, в сущности, такая же поэзия.

Сколько усилий! бережливости! страха не переступить «черты»! и удовлетворения, когда "к 1-му числу" сошлись концы с концами.

* * *

Всякий раз, когда к "канонам[113]" присоединяется в священнике личная горячность, — получается нечто ужасное (ханжа, Торквемада); только когда "спустя рукава" — хорошо. Отчего это? Отчего здесь?

* * *

Смерти я совершенно не могу перенести.

Не странно ли прожить жизнь так, как бы ее и не существовало. Самое обыкновенное и самое постоянное. Между тем я так относился к ней, как бы никто и ничто не должен был Умереть. Как бы смерти не было.

Самое обыкновенное, самое «всегда»: и этого я не видал.

Конечно, я ее видел: но, значит, я не смотрел на умираю-щих. И не значит ли это, что я их и не любил.

Вот "дурной человек во мне", дурной и страшный. В этот момент как я ненавижу себя, как враждебен себе.

* * *

Собственно, непосредственно слит с церковью я никогда не был (в детстве, юношей, зрелым)… Я всегда был зрителем в ней, стоятелем хотящим помолиться, но не и уже молящимся; оценщиком; во мне было много любования (в зрелые годы) на церковь… Но это совсем не то, что, напр., в «друге» в ее матери: «пришел» и «молюсь», "это — мое", "тут — все мы", "это — наше". Таким образом, и туг я был «иностранец», — "восхищенный Анахарсисом[114]", как в политике, увы, как — во всем.

Эта-то страшная пустыня и томит меня: что я нигде не «свой»; что на земле нет места, где бы я почувствовал: «мое», "мне данное", "врожденное".

И вся жизнь моя есть поиски: "Где же мое". Только в «друге» мне мелькало «мое». Это что-то "в судьбе", "в звездах", т. е. встреча и связанность. Тут — живое; и — идеальное, которое живо, а не то чтобы "вследствие живого (которое понравилось) — идеализировалось". Связь эта провиденциальна. Что-то Бог мне тут «указал», к чему-то "привел".

(за статьей по поводу пожарного съезда[115]).

* * *

Напрасно я обижал Кускову… Как все прекрасно…

Она старается о том, о чем ей вложено. Разве я не стараюсь о вложенном мне?

(за истреблением комаров).

* * *