Опавшие листья (Короб первый)

Самый смысл мой осмыслился через «друга». Все вочеловечилось. Я получил речь, полет, силу. Все наполнилось «земным» и вместе каким небесным.

* * *

Собственно, мы хорошо знаем — единственно себя. О всем прочем догадываемся, спрашиваем. Но если единственная "открывавшаяся действительность" есть «я», то, очевидно и рассказывай об «я» (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло "Уед.".

* * *

Самое существенное — просто действительность.

(за уборкой книг и в мысли, почему я издал "Уед.").

* * *

Несут газеты, письма. Я, взглянув:

— От Вари (из Царского, школа) письмо. Пишет…

— Нет, дай очки… Надя! (горничной), дайте очки! Я сама…

А и пишет-то всего:

"Дорогая мамочка! Целую тебя крепко, крепко, как твое здоровье. Поклон всем. Я здорова, приеду в эту субботу. Очень хочется домой, без Тани соскучилась. Прощай,

твоя Варя Розанова".

* * *

Я не хочу истины, я хочу покоя.

(после доктора)

* * *

Совсем подбираюсь к могиле. Только одна мысль — о смерти.

Как мог я еще год назад писать о "литерат. значительности". Как противно это. Как тупо.

(после доктора; "процесс в корковом веществе идет")

* * *

Ошибочный диагноз Бехтерева в 1898 году все погубил (или невнимательный? или "успокоительный"?). Но как можно было предположить невнимательность после моего длинного письма, на которое последовало разрешение "аудиенции у знаменитости".

Как мог я и мама не поверить и не успокоиться? Академик. 1-й авторитет в России по нервным и мозговым болезням.

Он сказал (о диагнозе Анфимова[187] — профессора в Харькове который я ему изложил в письме): "Уверяю вас, что у нее этого нет!" (твердо, твердо! и радостно). "Проф. Анфимов не применил к ней этого новейшего приема исследования коленных рефлексов, состоящего в том, чтобы далеко назад отвести локти и связать их, и уже тогда стукать молоточком по колену" (сухожильные рефлексы, определяющие целость или идущий процесс разрушения в нервной ткани).

Ничего не понимая в этом, мы из чрезмерного, смертельного испуга, при котором у обоих "ноги и подкосились" (t., сег. sp., по Анфимову), перешли к неудержимой радости.

"Из смерти выскочишь", конечно, как безумным. Именно Анфимовой болезни и не было у нее, как разъяснил Карпинский, и Анфимов ошибся в диагнозе; болезнь была совершенно лечимая и относительно излечимая (но, конечно, без запаздывания).

Восторг, что Бехтерев, 1-й авторитет, отверг, был неописуем. (Анфимов и сказал, в 1898 году, что "вернувшись в Петербург" — с Кавказа, "покажите светилам тамошним, прежде всего Бехтереву, и проверьте мой диагноз".)

И потому мы уже предупреждали других врачей: "Бехтерев сказал, что ничего", что "это врожденная аномалия, что зрачки в глазах неравномерны".

И Наук 5 лет пичкал бромом и камфарой, все "успокаивал нервы" человеку, у которого шел разрушительный медленный процесс в ткани нервной системы. "Обратите внимание на головные боли, — говорил я. — Всегда ночью, всегда боль (давление) в темени". Он пропускал молчанием, выслушав. И то, что он слышал, и то, что молчал и не расспрашивал (не вцепливался в явление), успокоило меня, заставив все отнести (к "постоянной причине") к малокровию (всего тела, и след, головы), о коем у нее давно сказали все врачи (с 1-го ребенка, когда не могла кормить, — не было молока).

Но теперь и "не было молока" разъяснилось.

И все повернул Карпинский: — "Да позвольте! Бехтерев или не Бехтерев сказал, но если исчезли эти и те рефлексы (зрачка и сухожилий), то, значит, разрушены мозговые центры, откуда выходят эти движущие (заведующие сокращением) нервы. Значит, их — нет! к болезнь — есть; и, значит, надо только искать: отчего это произошло?"

Как по железной линейке провел пером. И диагноз Бехтерева пал, и все открылось.

"Не было бы ни раннего склероза артерий, если бы своевременно лечить, ни перерождения сердечных клапанов, ни — в зависимости от этого — удара" (Карпинский).

Все было бы спасено. Теперь все поздно.

"Проверим лечением", — сказал Карпинский. И едва было начато специфическое лечение, как по всем частям началось улучшение: давление в груди (аорта) исчезло, головные боли пропали, выделения кр. стали в норму, чего не могли добиться все гинекологи (тоже мастера — не посмотрели в зрачки)

Но это уж «кое-что», что мы стали поспешно хватать. Испорчено сердце, испорчены жилы.

Зрачки же, по ясности и неколебимости как симптома есть то же самое в медицине, что в науке географии есть "Лондон в Англии": и этого "Лондона в Англии" не знали Мержеевский[188] (в Аренсбурге), Наук, Розенблюд (в Луге) и еще другие

Когда я говорил о болезни А. А. Столыпину, он спросил:

— Кто у вас доктор (постоянный)?

— Наук.

— И держитесь его.

Действительно, он имел массу практики в Петербурге. Эти твердые слова Столыпина так на меня повлияли.

Мой совет читателям: проверять врача по книгам. Потому что они "не знают часто Лондона". Эта дикая ошибка Анфимова, Бехтерева и Наука погубила на 15 лет нашу жизнь, отняв мать у детей, и "столп дома" — у дома.

* * *

— Ну, что же, придет и вам старость, и так же будете одиноки.

Неинтересны и одиноки.

И издадите стон, и никто не услышит.