Операция «андраши»

— Откуда я знаю? В Митровицу прибыли новые части из других секторов. Говорят, что все главные посты вокруг Плавы Горы уже получили подкрепление. — Марко пожал плечами. — Как тогда, в октябре.

— Значит, дело будет серьезное.

Все молчали. «Серьезное» — не слишком ли тяжело он наступил на зыбкую почву? Допустимо ли это слово? Позволительно ли оно? Марко еще раз пожал плечами, и в длящемся молчании все они нащупывали грани того, что должно было вскоре произойти.

И снова заговорил Станко:

— Я уйду с Главицы куда-нибудь повыше. — Он мотнул головой. — На Венац.

— Но посланные из отряда будут искать тебя тут.

— Я оставлю человека. Для связи. Марко повернулся к Корнуэллу:

— Пусть уходит, капитан? Ведь самолета не будет?

Корнуэлл ответил без всякого выражения:

— Нет, самолёта не будет. Или у вас есть другие сведения, Том?

Том покачал головой. В радиограмме о самолетах не было ни слова, но говорить об этом он не хотел. Веселое утро кончилось, вернулся страх. Даже сытость противно давила на желудок — слишком уж он навалился на еду.

Он услышал, как Марко сказал:

— Хорошо, Станко, уходи. Сегодня вечером. Только пошли кого-нибудь в отряд, чтобы там знали. — Он мучительно икнул: ему не надо было есть свинину, но ведь человек не может совсем ничего не есть.

— Где сейчас отряд?

— Над Липшином. По крайней мере вчера он был там.

— Я пошлю туда кого-нибудь, — сказал Станко.

— И поскорее. Над Липшином будет ждать связной. Во всяком случае, до завтра. А уж потом… — Марко замолчал и начал отвязывать повод своего коня.

Том пошел за Борой к лошадям. Во всем этом, если взглянуть на вещи так, как глядел на них он, было нелепое, безумное отсутствие всякой меры. Старик Станко и его не смыкающая глаз десятка ждут на Главице самолета, который не прилетит, который наверняка даже не вылетит, а внизу враг накапливает свои сотни, свои тысячи, чтобы бросить их на Плаву Гору, прочесать ее из конца в конец, куст за кустом, прощупать самую землю, не прячутся ли там люди, и целыми днями, а то и неделями стрелять и стрелять из винтовок и автоматов. И тем не менее все это время… да-да, человеческая правда будет за Станко, за его десяткой и за горсткой других таких же крохотных истерзанных групп. И когда наступление кончится, эти группы снова выйдут на свет дня, погребут своих убитых — если сумеют их найти — и начнут все сначала. Именно в такие минуты его охватывала острая тоска по дурацкому чувству локтя, которое все-таки есть у больших батальонов.

Но не так уж часто. Как ни странно, не так уж часто. В этом безумии таился соблазн, который подтачивал — в последнее время подтачивал — его здравый смысл. Он боролся с ним, помня прошлое, не в силах забыть прошлое, но соблазн этот разрушал, долбил и подкапывался, как прибой, подмывающий обрыв. В один прекрасный день все это проклятое нагромождение рухнет в море, И тогда он поселится тут, хотя бы у Станко, будет делать вино, разводить свиней и, может быть, натурализуется: «Я принадлежу миру, присоединяйтесь к нам, вода чудесна». А, какая чушь! Он слушал, как Станко произносит церемонные слова прощания, которые по обычаю положено говорить, когда должно случиться что-то плохое. Он вспомнил, как они в последний раз приняли на Главице груз, сброшенный с самолетов, — давным-давно, в начале зимы, сразу после того, как кончилось октябрьское наступление и выпал глубокий снег.

Самолетов никто не ждал — даже Корнуэлл. И собственно говоря, в те дни им было не до самолетов. Они еще не пришли в себя после наступления. Потеряли связь друг с другом. Не успели ни подсчитать потери, ни покончить со слухами о полном разгроме.

Самолеты прилетели в звездную ночь перед самой полночью. Они сделали два круга — их навигационные огни прочерчивали небо, как маленькие кометы, неопровержимо доказывая всему Сриему, друзьям и врагам, что осеннее наступление потерпело неудачу и ничто не изменилось, — а Станко и его десятка бросились как одержимые зажигать сигнальные костры. И самолеты сбросили девятнадцать контейнеров на парашютах и десятка полтора мешков с сапогами и обмундированием, которые глухо шлепались на землю — блям-блям-блям. Летчики не торопились и по очереди заходили на снижение, чтобы сбросить свой груз, а затем по широкой дуге самолеты исчезли один за другим в темноте, над равниной, где затаился и тоже следил за ними враг.

И тогда долбящий прибой смыл целые утесы здравого смысла. В эти минуты здравый смысл был лишним. Даже Слободан извлек слова признательности из недр глубочайшего своего убеждения, что ничего хорошего присутствие Корнуэлла им не принесет, да и ничто другое тоже. «Так, значит, вы решили, что мы этого стоим. Что ж, лучше поздно, чем никогда».