Операция «Эрзац»

— Я… согласен…

— Прошу говорить громко, я имею не очень хороший слух.

— Согласен написать всё, что вы сказали…

— Вы родились в Пэтерзбурге?

— Да… в Петербурге…

— Это есть хорошо, голубчик. — Шот поглаживал кнопку звонка. Остекленевшими от страха глазами Несвицкий следил за пальцами немца. Сейчас он нажмёт кнопку и тогда… — Вы, конечно, знаете свой город, — услышал Несвицкий тихий голос Шота, — знаете, где есть заводы, казармы, военные школы. Вы имеете друзей на заводах, в учреждениях, в армии?

— Да… есть… Петербург я знаю…

— Хорошо, очень хорошо. Нам нужны интеллигентные люди. — Он поднялся с кресла и, держа палец на кнопке звонка, сказал приглушённым голосом: — Мы вас будем отправлять в школу разведчиков. И прошу запомнить: ваша фамилия будет… — Шот раскрыл лежащую перед ним папку и заглянул в неё. — Ваша фамилия будет Глухов. Иван Григорьевич Глухов.

— Иван Григорьевич Глухов… — пробормотал Несвицкий, не отрывая глаз от кнопки звонка.

— Правильно. А теперь идите получайте отдых. Вас проводят. Наш разговор будет иметь продолжение…

2. Приговор отсрочить…

«Оборону флота и сего места держать до последней силы и живота, яко наиглавнейшее дело». Царь Пётр, отдавший этот приказ, не мог предвидеть, какой ценой потомки выполнят его завещание.

В эти дни налёты на Кронштадт совершались с точностью железнодорожного расписания — каждые два часа. В промежутках между бомбёжками на крепость обрушивалась с южного берега залива осадная артиллерия. Казалось, жизнь в городе-крепости должна была замереть. Но балтийцы жили в эти дни по своим законам, жили под снарядами и бомбами, окутанные дымом пожарищ, оглушённые залпами корабельных орудий. Круглые сутки не смолкал грохот, кронштадтцы забыли о сне. Под яростным огнём врага они ремонтировали распоротые бомбами корабли, вели смертельный поединок с фашистской артиллерией, сбивали вражеские самолёты, лечили раненых, чинили электросеть, выпускали газету, тушили пожары, и всё это вместе взятое составляло теперь жизнь легендарной крепости на Балтике.

Старший лейтенант Виктор Мямин попал в Кронштадт в самом начале сентября сорок первого. Стройный, светлоглазый, он щёгольски носил морскую форму и не выпускал из крепко сжатых губ изогнутую пенковую трубку. Небольшие русые бакенбарды делали его похожим на моряков прошлого столетия. Все официантки офицерской столовой были в него влюблены.

До войны Мямин служил на торговом флоте вторым помощником капитана, ходил в заграничные плавания и был у начальства на хорошем счету. Правда, накануне войны он получил выговор — за провоз запрещённых пластинок из Ливерпуля, но капитан отнёсся к этому снисходительно. Нехорошо, конечно, когда певец вставляет в песню непристойные ругательства на всех европейских языках, но моряков этим не удивишь! Всё же помполит корабля вызвал Мямина для беседы. Мямин покаялся:

— Не для себя вёз, честное слово! Проиграл приятелю «американку», а он, скотина, потребовал, чтобы я привёз ему эти пластинки! Вот и страдаю ни за что!

— Послал бы к чёртовой матери такого приятеля!

— Товарищ помполит! Я нарушил таможенное правило, но честь советского моряка я не уроню! Это был долг чести — отдать проигрыш! — В голосе Мямина звучало негодование.

— Не по курсу держишь, товарищ Мямин. Не может честь советского моряка противостоять законам страны. Кто он, этот твой приятель? Где работает?

— Товарищ помполит, вы требуете невозможного. Элементарная порядочность не позволяет мне назвать его имя!

— Как хочешь, дело твоё, но тогда придётся нам продолжить разговор в пароходстве.

Мямин не мог назвать имени человека, которому он проиграл пари, потому что такого человека не существовало, пластинки он возил для продажи и получал за них хорошие деньги.

От помполита Мямин вышел в отвратительном настроении, не зная, как избавиться от разговора с начальником пароходства, человеком решительным и крутым.

Но назначенный на понедельник разговор не состоялся: в воскресенье началась война, и через несколько дней Мямин оказался в Таллине на одном из военных кораблей.

Трагический переход кораблей из Таллина в Кронштадт едва не закончился для Мямина гибелью. Весь день за кораблём охотились фашистские бомбардировщики, торпедные катера, подводные лодки. Хлестали по нервам непрерывные выкрики сигнальщиков:

— Прямо по курсу мина!

— Мина слева!

— Самолёты по корме!

— Торпедные катера с норда!

Вое это время Мямин находился в состоянии шока, страх парализовал его волю, в сознании билась лишь одна мысль: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Только бы скорее!

На исходе дня со стороны заходящего солнца на корабль обрушилась очередная шестёрка бомбардировщиков. Грохот, вой, пронизывающий свист оглушили Мямина, он потерял сознание и очнулся в воде.

Всё остальное было как в бреду. Пробковый пояс держал его на воде, он плыл, не зная куда, слышал крики о помощи, колыхались на волнах трупы, проплывали какие-то ящики, обломки палубных надстроек, перевёрнутые шлюпки…