Операция «Гадюка»

– Здесь это неважно.

– Мне важно.

– Людмила Тихонова.

– Меня ты знаешь?

– Я раньше думала, что вы давно вымерли. А оказывается, вы сюда пробрались. А вас что, должны были расстрелять? Я ведь читала, что вас расстреляли, Лаврентий Павлович.

– Значит, все-таки помнишь. Любопытно. И многие меня помнят?

– Больше по кино. Вы там страшнее, чем в жизни. В шляпе и маленьких очках.

– Чего плохого в моей шляпе? Тогда все так ходили.

– Как вам сказать... Ленин в кепке, Сталин – в фуражке. А вы в шляпе.

– Меня ставили рядом с ними?

– Нет, я в кино видела, там показано, что вы садист. Исполнитель.

– А ты не задумывалась, что это клевета?

– Почему? Рано еще.

– Почему рано? – удивился Берия.

– Еще многие живы, которые помнят, – сказала Люся, – или их родственники погибли. А когда они все вымрут, а другим станет все равно, тогда вы можете вернуться.

– А ты думаешь, что можно будет вернуться?

– Физически, чтобы жить, – нельзя. А чтобы побывать и поглядеть, как там жизнь идет, – я думаю, что это будет можно.

– Это твоя мечта или тут есть к этому основания?

Люся насторожилась. Берия не просто разговаривал. Он ее допрашивал. И хоть странно и необычно оказаться на допросе, в обычном кабинете из художественного фильма, откуда Ленин руководил взятием Зимнего дворца, Берия был смертельно серьезен, и самое, конечно, удивительное заключалось в том, что у него были основания ее допрашивать, а ей было что скрывать от него.

– Я надеюсь, что есть такие основания, – сказала Люся. – Мне бы хотелось.

– Почему?

– Надоело мне здесь ошиваться.

– А как вернуться, ты не знаешь?

– Не знаю. А вы знаете?

– Есть некоторые соображения. Тебе, думаю, тоже известные.

– Поделитесь?

– А ты хорошенькая была.

– Я и сейчас хорошенькая.

– Нет, у нас хорошенькие быстро вянут. На тебе тоже видно. Тебе надо поспешить с возвращением.

– Поспешу, если смогу.

– И одной трудно. Нужна компания. Ты с кем была на пляже?

– Там был один мужчина, – честно призналась Люся, – он ко мне еще в поселке подошел. Очень приятный дядечка. Он здесь живет.

– Молодой? Старый?

– Здесь молодых нет.

– Ты – молодая.

– Я – исключение.

– И куда твой дядечка делся?

– А он сказал, что устал, и ушел к себе.

– Куда ушел?

– Ну не знаю я! Вы лучше вашего стукача спросите, который на пляже топтался. Он нас видел, даже разговаривал.

– Мы спросим, – сказал Лаврентий Павлович.

Он смотрел на Люсю и огорчался, потому что глазами мог ее раздеть и уложить рядом с собой, но в самом деле не чувствовал к этому склонности, позыва. Даже в камере ему очень хотелось, просто ночами просыпался от похабных образов, а сейчас знал, что ничего не получится. Он еще сорок—сорок пять лет назад пробовал себя и вынужден был сдаться. Это было невыносимо, и за это он тоже будет мстить тому миру, что остался наверху и наслаждается ночами в постелях. Когда ты лучше прочих знаешь о масштабах этого счастья, о его разнообразии, о том, что, пожалуй, нет ничего выше счастья соединиться с женщиной, тебе остается лишь власть и ненависть. И об этом никто не должен догадываться.

Лаврентий Павлович углубился в чтение бумажек на столе – они были разбросаны по зеленой поверхности как бы невзначай, как бы слетевшиеся к нему из окон или дверей и требующие внимания.

– Ну, я пошла? – спросила Люся.

Берия выдержал паузу. И только за тысячную долю секунды до того, как она повторила вопрос, он поднял глаза и уставился на Люську карими маленькими внимательными глазами.

И увидел худенькую – или, может, худую? – девушку, совсем еще молодую, наверное, лет двадцати. Лицо у нее было простое, таких называют дворняжками – от слова «двор» или «дворня». Ее бабушка еще была просто крестьянкой, скуластой и курносой, мать уже обрела правильность фигуры, стройные ноги, небольшую грудь, бледность кожи – это происходило от недоедания, вечных недостач, может, и пьянства – крестьянская кровь осталась, но разбавилась городской водицей. А в дочке, в этой самой Люсе Тихоновой, все вспыхнуло совершенством красоты бедного квартала, может, арбатских дворов, а может, мытищинского общежития. И уже за пределами жизни Берии эти девочки вырастали шестифутовыми дылдами, из чего половина или две трети падало на стройные ноги.

А вырастали такие девушки в конце века, потому что на них пошел большой спрос – выросли двухметровые женихи и невысокие, но богатые пожилые толстяки, которые могли за них славно платить и держать их в ночных клубах или на Канарских островах. А многие попадали в модели или просто в проститутки: везде в них была нужда. Вот и эта Людмила Тихонова, видно, была длинноногим заморышем, белой дворовой кошкой. А теперь она на две головы переросла Берию, и хорошо еще, что она ему не нужна, – а то даже в постели разница в габаритах будет ощущаться.

– Расскажи биографию, – потребовал Лаврентий Павлович.