Операция «Хамелеон»

…В миссию они попали как раз к ленчу, и монахини усадили их за большой круглый стол в пустой, недавно побеленной комнате, служившей столовой. Жак сразу же сунул было нос в большую суповую миску, красовавшуюся в центре, но под строгим взглядом Элинор поспешил опустить приподнятую им крышку супницы.

— Возблагодарим господа бога нашего… — сказала Элинор и подняла взор к небу, губы ее зашевелились в молитве.

Сестра Цецилия тоже сложила молитвенно руки, но под насмешливо‑дерзким взглядом Жака вдруг покраснела: мысли ее были явно не на небе.

Жак по‑мальчишески скорчил физиономию.

— Я предупреждаю вас в последний раз, месье Шевалье! — строго сказала, окончив молиться Элинор, и позвонила в маленький серебряный колокольчик, стоявший перед нею на белоснежной скатерти.

Вошла толстая негритянка в белом переднике и чепце, принялась разливать по тарелкам протертый зеленовато‑коричневый суп. Жак и сестра Цецилия быстро заработали ложками; Элинор ела так, будто выполняет суровый долг; Петр глотал безвкусное варево из вежливости, через силу; все время молчавший Роберт, съев две‑три ложки, со вздохом отодвинул тарелку.

За едой, как понял Петр, здесь разговаривать не полагалось.

После жесткого бифштекса и консервированного компота на десерт монахини опять помолились и разом встали из‑за стола.

— Сестра Цецилия и мистер Рекорд собирались съездить в город за продуктами, — объявила гостям Элинор. Цецилия и Боб удивленно посмотрели на нее. — Не будем их задерживать. А вас, джентльмены, я попрошу в мой кабинет.

Роберт пошел к двери, сестра Цецилия уныло поплелась следом за ним, провожаемая строгим взглядом Элинор. Когда дверь за ними закрылась. Жак вскочил.

— Я сейчас, — бросил он на беву. — Хочу попросить Боба об одном дельце в городе…

Элинор нахмурилась, хотела что‑то сказать, но сдержалась.

«Э, да не такая уж ты смиренная монахиня», — подумал Петр. И ему вспомнилось, как когда‑то в лесу, по дороге в Каруну, эта женщина обратила в бегство бандитов, остановивших их машину. Правда, тогда она была жрицей не смиренного бледнолицего Христа, а буйного африканского бога Ошуна[9].

— Пойдемте же в кабинет, Питер, — с горечью сказала Элинор, проводив взглядом неугомонного француза. — Его мы дождемся не скоро!

В ее словах Петру почудилось нечто совсем не монашеское: это была ревность, самая настоящая ревность И Петр… да, он понял, что сейчас завидует этому ловкачу Жаку, как завидовал когда‑то американцу Джерри Смиту, которого непонятно за что полюбила Элинор в Луисе и который покончил самоубийством… в сущности, из‑за нее.

Кабинет Элинор оказался маленькой тесной комнаткой с одно‑тумбовым письменным столом, на котором лежали аккуратными стопками сложенные книги, с креслом‑качалкой и двумя грубыми стульями, сколоченными местными умельцами. На одной стене висел большой деревянный крест красного дерева, у другой стоял мольберт, накрытый куском пестрой материи. Рядом, лицевой стороной к стене громоздилось несколько натянутых на подрамники холстов. У окна на зеленом военном ящике с красным крестом красовался американский приемник «Зенит» с выдвинутой антенной.

Элинор подвинула кресло‑качалку к окну и села так, чтобы видеть происходящее во дворе, где Жак что‑то оживленно говорил хмурому Роберту, не сводя глаз с сестры Цецилии.

Вдруг Элинор возмущенно фыркнула, приподнялась в кресле, хотела было что‑то крикнуть в раскрытое окно, но только вздохнула.

— Старая я стала, да? — неожиданно спросила она Петра, стараясь не смотреть во двор. — Не спорьте, я знаю. Только бедный Боб еще сносит мое брюзжание…

Это было сказано с такой тоской, что у Петра сжалось сердце. Он порывисто схватил тонкую узкую руку, лежащую на подлокотнике кресла‑качалки, и неожиданно для самого себя поцеловал ее. Он ожидал, что Элинор отдернет ее, но она только печально улыбнулась своими большими изумрудными глазами и склонила голову, пряча побледневшее лицо.

— Поздно, — прошептала она, — поздно, Питер.

Перед ним сидела монахиня, усталая женщина с душой, истерзанной чувством вины перед собою, перед ним, перед Робертом, перед Цецилией, перед Жаком, перед Африкой, перед всем миром и всем человечеством.

И Петр понял, что все эти годы он думал о ней, не признаваясь в этом даже себе.

— Воздух! — вдруг раздался во дворе крик Жака. И сейчас же над их головами взорвался рев самолета, пронесшегося на бреющем полете над самой крышей.

— Война, — сказала Элинор.

ГЛАВА 8

— Война?

Петр повторил это слово сначал по‑английски, как произнесла его Элинор, затем по‑русски.

Война… И вдруг рев самолета, только что промчавшегося над крышей домика, затерянного в буше Западной Африки, перенес его в далекое детство, когда слово «война» было повседневным и обыденным, а сама война наполняла своим дыханием каждую минуту его жизни.