Операция «Купюра»

– Алик, ну нельзя же так! – с упрёком сказал Лев Бернардович. – Ты очень неосторожен, хотя уже и не мальчик. Надо хоть мало-мальски интересоваться – с кем идёшь, куда, для чего. Так, не ровен час, и действительно нож воткнут. Они там, на войне, озверели все…

– Папа, да успокойся, всё в порядке! – Саша и сам был не рад, что рассказал эту историю. «Украшения» на физиономии он мог бы объяснить и иначе – например, дракой с ревнивым мужем своей любовницы. – Ничего страшного не было. Отвезли нас в отделение – это, если не ошибаюсь, Дзержинский район. Спросили паспорта. Этому Левону Хачатряну мой документ под нос сунули и спросили, умеет ли они он читать по-русски. Оказалось, что умеет, но не верит, что я действительно Минц Александр Львович. Орёт, что купил Али Мамедов себе эту ксиву, он ещё не то может. Сбрил усы, шакал, и думает, что Левон его не узнает. Везде, говорит, достану, и непременно зарежу, памятью матери клянусь! Она тогда тоже погибла. Аж начальнику отделения пришлось вмешаться в нашу дискуссию. Он говорит: «Ты в своём уме, Левон? Видишь – человек городской, образованный, интеллигентный! По-русски говорит без акцента. А ты его за какого-то разбойника принял, который, наверное, и среднюю школу не кончил. Да ещё убивать полез при всём честном народе! Если паспорт купить можно, то себя так не переделаешь». А Хачатрян не сдаётся: «Али Мамедов тоже образованный, самый молодой профессор в Азербайджане. И говорит точно так же, без всякого акцента, да ещё тем же голосом. Уж я, начальник, хоть и контуженный, но могу различить, кто есть кто. Этот Мамедов то ли десять, то ли двадцать языков знает, и все в совершенстве. Он – с детства вундеркиндом был, а сейчас свихнулся от своей гениальности…»

– Очень интересно! – вздохнул Лев Бернардович. – Страшные времена, Апокалипсис, конец света. Вундеркинды, гении убивать невинных начали только за то, что те другой национальности и веры. Я, конечно, этого Левона понимаю – сам всей семьи лишился в Минске во время оккупации. Но броситься с ножом ни на кого не смог бы – даже на непосредственного виновника. Ну ладно, мальчики. Чего ж мы тут, в прихожей, стоим? Сева, раздевайтесь, проходите. Извините, что сразу вас не узнал – зрение совсем никуда стало. Но о вашем героическом отце мы все наслышаны. Алик до сих пор им прямо-таки бредит. Ну и о сестричке. Разумеется, у которой недавно был концерт… – Старик прищурился, вглядываясь в хмурое лицо гостя. – Вы чем-то расстроены, я вижу?

– У Севы ночью погиб брат, – объяснил Александр. – Бандиты расстреляли из автоматов, причём прямо у него на глазах.

– Что ты говоришь, Алик?! – Лев Бернардович поспешно схватил Грачёва под руку, провёл в комнату, как больного. – Вот кресло, садитесь, прошу вас… Да что же такое творится-то? Алик, почему ты сразу мне не сказал? А то мы тут стоим, болтаем, а человек страдает. Сева, вы прилечь не хотите? У вас очень усталый вид. Давайте-ка вот сюда, на тахту… – Он говорил быстро, и в то же время тихо, сердечно, даже нежно.

Сашин папа сразу же стал обращаться с гостем так, будто и он был, по крайней мере, ранен. Уложил его на тахту, накрыл пледом, одеялом, и аккуратно поставил коротко обрезанные валенки. В домашних тапках было очень холодно, и всё семейство утеплялось, как могло.

Грачёву было очень неудобно, что он своим появлением заставил старика напрягаться, нервничать, но говорить что-то, извиняться не было сил. Как только Лев Бернардович эти морозы пережил, пусть даже периодически отъезжая в тепло, к дочери, на Светлановский? А вообще-то квартира роскошная, наверное, господская. Потолки с лепными украшениями, высокие, узкие окна, большие комнаты. Только лампочки в люстре почему-то показались Всеволоду чёрными, и он торопливо прикрыл глаза.

– Алик, что же ты стоишь? – повернулся старик к сыну. – Согрей чайку, да и поужинать надо. Сева, как насчёт чаю с малиной? Всё своё, из Токсова, Соня варила. А?

– Нет, спасибо, не нужно. – Тоска буквально схватила Грачёва за горло.

Саша ушёл, а Лев Бернардович уселся рядом с тахтой на стул и совершенно откровенно принялся следить за тем, чтобы гость ничего с собой не сделал. Он словно прочитал мысли Грачёва, потому что Сашка не имел возможности его предупредить – отец и сын всё время были на виду.

Старик спрашивал, как здоровье Ларисы Мстиславны и бабушки, интересовался успехами Дарьи в училище при Консерватории. Вопросов, касающихся Михаила, он не задавал – мешала деликатность, но всё время о нём помнил. Всеволод же никак не мог понять, что конкретно его раздражает. Разумеется, на первом месте стояла трагедия в Шувалово, но было и ещё что-то, пока неуловимое. Мозг скребла какая-то маленькая, но острая соринка, и добраться до неё, вытащить Грачёв никак не мог.