Операция «Остров Крым»

Сначала мы вылетали по два раза в день – патрулировать берег и ловить пилотов. Потом раз в день. Качу бомбили и обстреливали ракетами, но с высоты больше двадцати километров трудно уложить бомбу туда, куда ты целишься, – и бомбы падали на город. Тонны покрышек сожгли ради дымовой завесы и дезинформации, но были и настоящие пожары, и каждый день гибли люди – военные и гражданские.

Самым тяжелым ударом стала высадка красных под Керчью. Дроздовцы отступали, минимизируя потери, и в конце концов красные уперлись в Парпачский оборонительный рубеж, но минимизировать не значит свести в ноль, а жителям Керчи и ближних городков пришлось либо покинуть свои дома на произвол судьбы, либо оставаться на милость красных.

Нам было легче. Мы знали, что каждый день приближает ответный удар. Между вылетами мы изучали место будущей битвы. Когда настал час сделать вид, что мы совсем прижаты к земле, мы погрузились в это изучение на целые сутки.

Я не звонила Арту, а он не звонил мне. Я знала, что с ним все в порядке, потому что мама Рут каждый вечер видела его на брифингах живым и все более здоровым. Он знал, что со мной все в порядке, когда не видел моего имени в списках убитых, раненых и пропавших без вести. Остальное не было смысла говорить по телефону.

Честно говоря, я не очень соотносила эту стремительно обрастающую нимбом легенду и человека, с которым проводила ночи на протяжении двух лет. И я не знала, что он скажет при встрече – после такого-то расставания, – и будет ли встреча.

В ночь на восьмое мая нам опять показали «Касабланку». Когда я вернулась из клуба в свой коттедж – то есть, не в свой, а тот, что мы делили с Рахилью, мой разрушила ракета, – когда я вошла в свою комнату, я услышала чье-то сонное дыхание.

С колотящимся сердцем достала из кармана зажигалку, чиркнула колесиком…

– Извини, – сказал Арт, закрываясь от внезапного света ладонью. – Я продолбал твое кольцо.

* * *

Он целовал ее – так крепко, что разбитые недавно губы, уже почти зажившие, напомнили об этом «почти». Потом он ушел ниже, медленно, пробираясь ощупью, с закрытыми глазами.

Он не то чтобы торопился – но чувствовал, что не в силах привычно удерживать в узде и направлять свое желание. Слишком острыми и новыми были ощущения. Он был поглощен ими полностью, ушел с головой. Теплая бархатистая кожа не присутствовала постоянно – она каждый раз материализовалась заново под его ладонями и губами, и каждое новое прикосновение было почти невыносимо прекрасным. Этот ландшафт изменялся, как барханы под ветром. Пески оживали и расступались, открывая путь в оазис. И он шел, и буря звенела за его спиной…

В нем были живы сейчас только два-три квадратных вершка кожи: ладони, губы да еще кое-что. Но этой жизни там было столько, что хватило бы еще на несколько человек. Осязание обострилось до предела, сквозь упоение прикосновений постоянно пробивалась боль, но он держал эту ведьму на пороге, даже не особенно злясь на ее появление – в конце концов, когда караван идет, собакам положено лаять.

И, почувствовав теплый трепет ответа, он понял, что дальше удерживать контроль над ситуацией не сможет. Совлек последний покров и приник, вбирая тепло всеми порами…

Она подалась вперед, скользнула бедрами по его бокам… Каким-то волшебством его рубашка была уже расстегнута и сползала с плеч, сковывая движения рук. Зубами пуговицу с рукава: долой ее!

Он протянул руки, замкнул объятия. М-м-м! Ничего, собака лает, караван идет… Ее ладонь скользнула между, проложила путь… Он был так восхитительно, так отчаянно жив, что не замечал ничего. Пьяный, как монах после Великого поста – с одной чарки, жил от секунды к секунде, подбирая один золотой орешек за другим, врываясь и выскальзывая, не задумываясь о той, что вышла в путь вместе с ним. Она теперь существовала отдельно, она просто не могла ощутить жизнь так, как мог сейчас он. Ей требовалось больше, он это где-то понимал, но понимание осталось далеко позади. Он уже не мог остановиться, он не контролировал ничего, повлиять на происходящее мог не больше, чем младенец – на процесс своего рождения. Он скользил вниз, к ослепительному холоду и свету, к последнему приступу удушья и первому вдоху, к обретению жизни и принятию смерти.

ДА!!!

Темнота. Силуэты и тени. Дрожь в руках и коленях. Липкий воздух.

Артем разомкнул объятия, поправил трусы. Сел на пол. Рубашка висела на одном плече, как гусарский ментик, он снял ее, швырнул в кресло. Положил голову на сомкнутые Тамарины бедра. Снова обнял ее колени – так преступник, прося в церкви убежища, обнимал алтарь. Моя жена. Плоть едина.

…Я с самого начала понимала, что это будет такой glad to be alive sex, от которого не нужно ждать слишком многого. Я вообще ничего не ждала. Достаточно было того, что он живой, теплый и здесь.

Он сейчас со мной и он жив – Боже, как же это прекрасно.

И то, что жива я – тоже прекрасно.