Операция «Перфект»

Рождество наступило и прошло. Дни превратились в ночи, да Джим, собственно, утратил счет дням и ночам, он и сейчас понятия не имеет, сколько дней прошло с того вечера в пабе. Может, два, или три, или больше – нет, он не в силах вспомнить. Он слышал, как по крыше молотил дождь, как завывал ветер, замечал, что в его кемпер проникают солнечные лучи, но понимал, что светит солнце, лишь когда его лучи исчезали. Сейчас снаружи темно, и, увидев в окне собственное отражение, он вздрагивает от страха: ему кажется, что кто-то подкрался к его домику и сквозь стекло заглядывает внутрь. Причем этот кто-то явно желает причинить ему зло. Потом Джим догадывается, что это его собственное лицо, плоское и бледное, маячит в черном квадрате окна. Небритая щетина колет подбородок. Под глазами залегли глубокие черные тени. Зрачки расширены, а глаза испуганно вытаращены. Встреть он такого типа на улице, он постарался бы обойти его как можно дальше. Или притворился бы, что вовсе его не заметил.

Как же он до такого дошел? Когда впервые – много лет назад – он начал совершать ритуалы, они были совсем коротенькие. И были его друзьями. Он мог сказать, например: «Привет, пижама!» – и относился к этому, как к какой-то маленькой тайне, которую они хранят вместе со всей постелью. Ритуалы тогда представляли собой какое-нибудь очень простое действие, помогающее сохранять статус-кво. Даже когда Джим понял, что вынужден здороваться с каждой вещью каждый раз, входя в домик, это все равно отнимало лишь несколько минут. А потом он мог заниматься чем угодно. Если же где-то в публичном месте его охватывала легкая паника или он вдруг чего-то пугался, он и там запросто мог сказать «привет» любой вещи, а потом сделать вид, что это просто шутка. «Привет, чашка чая!» – говорил он и вполне способен был сразу же рассмеяться, и люди тоже начинали улыбаться, думая, что этому веселому человеку просто очень хочется чаю, никому и в голову не приходило, что он ведет себя как-то странно. А необходимые для ритуала слова всегда можно было скрыть за легким покашливанием.

Но со временем ритуалы изменились. И Джимом овладело новое беспокойство. Все началось с того, что в голове у него стали роиться какие-то неправильные мысли и слова. Он понял: если хочешь, чтобы все было в порядке, чтобы тебе не грозила никакая опасность, нельзя надеяться, что это произойдет только потому, что ты сказал чему-то «привет», а затем занялся другими делами. Ради безопасности нужно хорошенько потрудиться, иначе она не будет достаточно прочной. И это только логично.

Джим не сумел бы с уверенностью сказать, как именно он пришел к числу «21». Оно, похоже, предстало перед ним в виде некого правила, а потом так и застряло у него в памяти. Был в его жизни такой период, когда его страшно пугало, если стрелки на часах застывали, не добравшись до цифры «2» или «1». В таких случаях ему приходилось отправлять ритуалы до тех пор, пока часы не начинали показывать нужное время. Самое лучшее – это когда часы показывали две минуты второго или одну минуту третьего. Иногда он даже будильник на это время ставил, чтобы можно было проснуться и посмотреть на часы.

Привет, мыло. Привет, выключатель. Привет, пакетики с чаем.

Он думал, что исцелился. Думал, что может стать таким же, как все. Но, видно, та женщина, социальный работник, ошибалась, как ошибалась и другая женщина – психиатр. Все это для него слишком поздно.

Теперь он один на один со своими ритуалами.

Глава 3 Конец

Узнав о смерти Дайаны, Джеймс надолго перестал ходить в школу. Ее похороны состоялись в начале октября в понедельник. В тот день, когда произошел несчастный случай на Дигби-роуд, тоже был понедельник, с тех пор прошло всего каких-то четыре месяца, но в этот небольшой отрезок времени уместилось столько событий, что само время, похоже, опять претерпело некие изменения. Оно как бы перестало быть «формой последовательной смены явлений и состояний материи», то есть больше не развивалось в линейной последовательности, переходя от одного мгновения жизни к другому. Оно вообще утратило всякую регулярность, а с нею и всякий смысл. И превратилось в какую-то непонятную дыру с неровными и острыми краями, в которую падало без разбора все на свете, меняя при этом свою форму.

Октябрьское небо над пустошью казалось мягким от пышных облаков, похожих на диковинные цветы, меж облаков пробивался порой солнечный луч, конусом падавший на землю, или мелькала в стремительном полете птица. Такое небо наверняка понравилось бы Дайане, и Байрон, глядя на это небо, испытывал острую душевную боль, потому что легко мог представить себе, как она подзывает его и говорит: посмотри, красота какая. Иногда ему казалось, что он предлагает ей поистине идеальную возможность вернуться, а она все не возвращается, и от этого еще острее, еще больнее ощущал ее отсутствие. Нет, думал он, она, конечно же, скоро вернется, только нужно отыскать для нее правильный побудительный мотив.