Операция «Шейлок». Признание

Это письмо осталось без ответа.

* * *

Всего через неделю после того, как я послал копию своей готовой рукописи в его контору, Смайлсбургер позвонил мне из аэропорта Кеннеди. Книгу он получил и прочел. Как лучше — ему приехать в Коннектикут, чтобы мы ее подробно обсудили, либо я предпочту встретиться в Манхэттене? Он остановится у своего сына и невестки в Верхнем Вест-Сайде.

Едва я услышал басовитый, зычный гром этого голоса из Старого Света — а точнее, услышал в ответ нотки почтительной покладистости в своем собственном голосе, при том, что внезапная досадная материализация Смайлсбургера меня встревожила, — мне стало ясно, какими несерьезными были резоны, побудившие меня выполнить его просьбу. У меня же были дневники, которые я тогда вел, у меня в памяти сохранился отпечаток пережитого — как же я сглупил, внушив себе, что мне нужен Смайлсбургер, чтобы подтвердить факты или засвидетельствовать достоверность написанного, и как же нелепо полагать, будто, выполняя его задание, я провернул эту операцию, исключительно исходя из своих личных, профессиональных интересов. Я сделал то, что сделал, потому что он этого от меня хотел; я повиновался ему точно так, как любой другой его подчиненный, я был все равно что Ури, но сам не мог себе объяснить причины своего поступка.

Никогда в жизни я не отдавал свои рукописи какому бы то ни было контролеру на подобную проверку. Такой шаг противоречил всем инстинктам человека, чья писательская независимость, чья писательская невнушаемость были попросту его второй натурой, залогом как его слабостей и просчетов, так и его живучести. Деградировать до уступчивого еврейского мальчика, который лебезит перед старейшинами племени, диктующими законы, — деградировать, когда я сам волей-неволей заделался заправским еврейским старейшиной, — свидетельство серьезного упадка. Евреи, обвинявшие меня в «стукачестве на своих», призывали меня проявлять «ответственность» с тех пор, как я, двадцатипятилетний, начал публиковаться, но я отвечал им юношеским презрением, таким же избыточным, как и мои еще не прошедшие испытаний эстетические убеждения, и, хотя критика сковывала меня сильнее, чем я прикидывался, я умел отстаивать свои позиции. Я объявил: не для того я избрал профессию писателя, чтобы мне указывали, что дозволено писать, а что не дозволено. Писатель раздвигает рамки дозволенного. Он обязан это делать. На свете не существует ничего, что следует утаивать в литературе. И т. д. и т. п.

Но тем не менее — смотрите: я, более чем вдвое старше того раздвигавшего рамки молодого писателя, который спонтанно выбрал себе бунтарское кредо «Делай не так, как все!», вдруг на следующий же день, спозаранку, мчусь за сто миль в Нью-Йорк, чтобы узнать у Смайлсбургера, что именно он желает вычеркнуть из моей книги. На свете не существует ничего, что следует утаивать в литературе, но правда ли, что там, где нет камуфляжа, нет и никаких ограничений? Это мне скажет «Моссад».

Почему я верю ему, как лох? Может быть, так бывает в отношениях двух людей, когда один уступает манипуляциям другого, считая, что тот сильнее? Просто-напросто характерная мужская властность Смайлсбургера способна склонить меня к выполнению его приказов? Или его многоопытность внушает мне, что я не в силах с ним тягаться, потому что он занят жестоко ранящими трагедиями из реальной жизни, а я — всего лишь литературой? Может быть, в его недюжинном, суровом — чуть ли не романтически суровом — уме есть нечто, перед чем мой ум бессилен, нечто, побуждающее меня доверять его суждениям больше, чем своим, нечто сродни тому, как он переставляет фигуры на шахматной доске, — евреи всегда мечтали, чтобы именно так вели себя их отцы, и тогда никто не посмеет таскать их за традиционные еврейские бороды? В Смайлсбургере есть что-то, напоминающее не моего реального отца, а отца нафантазированного — и это победительное «что-то» начинает мной помыкать. Я беру верх над подложным Филипом Ротом, а Смайлсбургер — над настоящим! Я оказываю нажим на Смайлсбургера, спорю с ним, а в итоге каждый раз делаю то, чего хочет он: в итоге капитулирую и делаю все по его слову!

Что ж, только не в этот раз. В этот раз условия ставлю я.