Операция «Сострадание»

Грязнов оставался в Москве, чтобы по первому сигналу друга заняться оперативной работой на месте.

— Эх, везет же тебе, — пошутил на прощание Слава, — среди зимы съездить в олимпийский городок Гармиш-Партенкирхен. Как нарочно ты с этой версией подгадал! Там, должно быть, катание на лыжах сейчас замечательное…

И оба улыбнулись, зная, что ни о каком катании на лыжах речи не может быть. Предстоит напряженная работа, такая же, как в Москве.

Действительно, Турецкий побывал как в колоритном альпийском городке Гармиш-Партенкирхен, где дважды проводились зимние Олимпийские игры, так и в Берлине, где в гитлеровские времена проходила летняя Олимпиада. Можно сказать, прошвырнулся по местам спортивной славы! Вот только спорт здесь был ни при чем. Игры вокруг Жолдака-Шульца разыгрывались неспортивные…

Гармиш был хорошо знаком Александру Борисовичу, пешочком он не раз и не два обошел этот интересный баварский город. Он вообще любил Баварию, эту своеобразную область страны, похожую на остальную Германию так же, как Украина на Россию. Здесь, на земле, снабжающей продовольствием всю Германию, немцы иначе выглядят, иначе говорят. Турецкий признавался, что чувствует себя в Гармиш-Партенкирхене намного раскованнее и более по-домашнему, чем, к примеру, в том же Берлине. Даже архитектура в Баварии отдает чем-то родным: вместо готических шпилей, зубоврачебными орудиями ввинчивающихся повсюду в германское небо, церкви здесь снабжены луковками-куполами — считай, по-нашему, по-православному. Да, Гармиш-Партенкирхен Турецкого неизменно радует…

И беседа с доктором Леви обрадовала: она получилась и дружеской, и деловой. Этому поспособствовал увязавшийся за Турецким славный толстяк Питер Реддвей, аргументируя свое присутствие тем, что он знаком с доктором Полем (он же Пинхас, он же Павел) Леви. От помощи Питера Турецкий, разумеется, отказываться не стал. Только уточнил:

— А как я тебя представлю?

— Скажи, что я — переводчик.

— В самом деле? — усомнился Турецкий. — Насколько мне удалось узнать, родители Леви были родом из славного белорусского города Гомеля, а сам он попал за границу уже лет десяти. Мог бы и вспомнить язык родных осин…

— Мог бы, — признал Питер, — но не вспомнит. Неизвестно, как обернется дело. Так что переводчик тебе, Алекс, необходим.

Доктор Поль Леви был вторым после Арнольда Фрумкина пластическим хирургом-евреем, с которым пришлось общаться Турецкому по делу об убийстве Великанова… Карасик тут вспоминался исключительно по контрасту — Леви был на него ни капельки не похож. Если Карасик был маленьким, толстеньким и гостеприимным, то Леви — высоким и тощим, как штатив для капельницы, и отличался сдержанной суровостью. Если еврейское происхождение было написано у Алика Фрумкина, что называется, на лице, то доктор Поль Леви обладал стандартной среднеевропейской внешностью, и только нос с горбинкой и крутые кудряшки, пушащиеся вокруг высокого и на удивление гладкого для его возраста лба, наводили на мысль о чем-то семитском.

Впрочем, и обстановка клиники доктора Леви разительно отличалась от мрачных интерьеров челюстно-лицевого госпиталя в Москве. На протяжении всего пути от вестибюля до комнаты, оформленной в сдержанной розово-бежевой гамме, куда провела их скорее похожая на стюардессу медсестричка, Турецкий и Реддвей не столкнулись ни с одним зрелищем человеческого уродства или забинтованного лица. Турецкий даже задумался, как все это устроено: неужели больные здесь постоянно находятся в палатах? Или они циркулируют по каким-то своим, специально для них предназначенным путям? Сидя на розовом диване, Турецкий размышлял на эту тему, пока в комнату не вплыл доктор Леви. Вопреки худобе, предполагавшей угловатость и порывистость движений, передвигался он солидно и медленно. И кресло за массивным столом, куда он опустился, было весьма солидным, предназначенным для видной фигуры, во всех отношениях видной.

— Господин Александр Турецки прибыл из Москвы ради выяснения дела государственной важности, — бойко затараторил по-немецки Питер, осваиваясь в роли переводчика. Господин Александр Турецки сохранял многозначительное молчание, осваиваясь в роли человека, нуждающегося в переводчике. Продолжая забалтывать доктора Леви в том же стиле, Реддвей пасьянсом раскидывал перед ним бумаги, привезенные следователем Турецким из Москвы. Среди официоза были и бумаги на немецком языке, выданные Генпрокуратуре России в германском посольстве в Москве.

— Я должен сразу предупредить, — наконец отозвался Поль Леви, отчего-то по-английски, и это сделало его внешность еще более суровой и авторитетной, — что на первом месте для меня находятся интересы моих пациентов, в том числе и бывших.

— Ваши пациенты не пострадают от того, что вы поделитесь всем, что вам известно по интересующему нас вопросу.

— Уже страдают. Один человек мертв. Насколько я понимаю, он мертв из-за того, что молчание относительно его прежней внешности было нарушено.