Операция «Святой Иероним»

И вдруг Паук до неузнаваемости исказил свое старое лицо и закричал так громко, так пронзительно, на такой высокой ноте, что Володе показалось, будто Паук и не был вовсе мужчиной, а являлся переодетой женщиной.

— Ты-и-и, мерзаве-и-иц! — истошно орал Паук, тряся худенького Володю за плечи. — Я тебе здесь, на земле, такой ад устрою, что больше никакого греха бояться не будешь! Снимайте с кресла Злого и сажайте на него звереныша! Каленым железом жечь его буду!

Хорошо, что в руках Паука не было кочерги, которую он за полминуты до своего припадка бросил в камин, а то Володе пришлось бы совсем худо. Телохранители Паука на самом деле бросились исполнять его приказание и уже снимали ремни с рук замученного Злого, но тут слово взял Дима, сказавший Пауку спокойным, даже веселым тоном и с приятной улыбкой на лице:

— Отец, ну чего ты добиваешься? Ведь я знаю, что такие фанатики, как Володя, уж если им в голову втемяшится идея, то они от нее не отступятся и буквально умрут, а не скажут того, чего от них хотят. Ну подумай, окочурится наш Вовик на твоем паршивом кресле, а про картину ты так и не узнаешь. Давай-ка лучше по-доброму, по-хорошему, ласково и мягко. Что, разве он и сам не понимает, что с нами шутки плохи? Понимает! — И обратился уже к Володе: — Ну, Вовчик, христианский ты великомученик, святой Антоний, Себастьян святой! Говори-ка побыстрей, куда ты там картинку спрятал? Или хочешь, чтобы мы с тобой поступили так, как легионеры Нерона с увлеченными идеями Христа? Но ведь нам стыдно будет — мы сами христиане! — И подойдя к мальчику вплотную, шепнул уже совсем без шуток: — Лучше сейчас скажи. После поздно уж будет...

Володя и без того догадывался, что шутить с этими людьми все равно что карабкаться вверх по мачте высоковольтной линии. Самое главное, что удалось ему сейчас, это то, что он сумел отвести от себя подозрение в обмане, надувательстве, — это намерение непременно стоило бы ему жизни. Теперь же он выглядел в глазах этих бандитов просто слабоумным, внезапно поверившим в Бога, почти идиотом, с которого и взять-то нечего. А Паук все еще не мог прийти в себя и бормотал под нос:

— К директору он хотел нести картину! Связались с недоделанным!

Дима же, пока Паук, обессиленный собственной истерикой, не мог отдышаться, сидя в кресле, продолжал обрабатывать Володю, грозя ему с улыбкой такими карами и мучениями, от представления которых и сам святой Себастьян пришел бы в ужас.

— Ну хорошо, хоть мне все это очень неприятно, — мрачно заявил Володя, — но я вам все-таки отдам картину, как только получу ее назад. Она на квартире у моего приятеля, а он вернется лишь после завтра, к вечеру. Не бойтесь, я не убегу, потому что мне теперь ничего не нужно: ни ваших долларов, ни ваших суетных богатств. Я в монастырь уйду, наверно, потому что...

— И уходи, мальчик, уходи! — замахал руками Паук, как бы в знак прощания с Володей. — Уходи, таким придуркам, как ты, только там и место! Но перед уходом не забудь нам отдать картину, а то ведь я тебя и из-за монастырской стены своими паучьими руками достану! Где послезавтра мы с тобой увидимся?

Володя сделал вид, что сильно задумался, хотя он совсем и не размышлял об этом в данную минуту — было все равно.

— Давайте в пять, у метро «Владимирская», — сказал он, говоря это наобум святых, первое, что на ум взбрело.

— А если, молокосос, ты нас снова кинешь? — ощерился Паук шакальей улыбкой. — Ты знаешь, что шуточки твои мне порядком надоели. Что, если ты куда-нибудь в Самару или в Арзамас свалить захочешь до послезавтра?

— Никуда я не уеду и вас обманывать уже не стану, — серьезно сказал Володя. — Только... — И он замялся.

— Ну что, что только?! — раздраженно прокричал Паук, и пятнистый дог, гревшийся у пылающего камина, уже в который раз поднял на хозяина свои скорбно-умные глаза. — Как надоел ты мне своими оговорками, этими «только». Ну, чего ты хочешь?

Володя еще выждал несколько минут, чтобы его слова прозвучали внушительно, и сказал тоном, каким, он думал, говорят приговоренные к смерти, прося исполнить их последнее желание:

— Я прошу вас, подарите мне вот эту копию «Святого Иеронима», я ее повешу над постелью, потому что картина эта меня сделала совсем другим...

Да, фразу эту можно было произнести фальшиво, наигранно, однако же Володя так произнес ее, спокойно и серьезно, с легкой задумчивой печалью, что сомнений быть не могло — Володя на самом деле переродился. Тем не менее у Паука, который с минуту размышлял над фразой Володи, были на эту копию свои виды, и он лишь зло усмехнулся: